Книга Maxximum Exxtremum - Алексей А. Шепелев

Михей помялся и опустился на место. Мы допили и пошли на футбол.

Мы всегда сидим не на фанатских трибунах, где молодёжь, флаги и кричалки, а где закоренелое прожжённое мужичьё, от которого есть что послушать. «Умней играй!» — «Продай свисток — купи очки!» — «Вот этому, в чёрной одежде, пинка, блядь!» Тогда у нас ещё играл знаменитый сейчас Сычёв, и все орали «Сыч!», «Сыч, давай!». Мы тоже активно участвовали в процессе (чем Зельцер была очень поражена да и не очень довольна), но несколько своеобразно: подражая герою «Бесов» Семёну Яковлевичу, тому, который «наш блаженный и пророчествующий», и угощал своих просителей чаем, но очень избирательно — вдруг вперивал перст в кого-нибудь и провозглашал: «Внакладку!», мы тыкали пальцами в облажавшегося футболиста и орали: «Паточного! Без запивки!» и т. п. На этих трибунах также всегда шло распитие и клевали семечки. Распивать было особо уже нечего, а вот семечки Зельцера безумно раздражали — оказалось, что она ненавидит это «плебейское» занятие. А я люблю…

После первого тайма мы с ней отправились в туалет — он на другом конце стадиона. «Что-то ты Зельцера всё сопровождаешь?» — тихо осведомляется Саша, как бы на что-то намекая. Я не сопровождаю, говорю, я ссать хочу. «Блин, всю жопу отсидела», — говорит она. «Да у тебя-то она вон какая», — говорю я, выколачивая рукой свои брюки сзади; она улыбается, понимая, что это невольный или вольный робкий комплимент. Ja, your fucken-fluken Das Zad!

Сходили без происшествий, если не считать того, что ещё мы с ней захотели шашлык, но денег было мало. Я купил ещё семечек…

После второго тайма пришла пора прощаться — с Сашей и Михеем. Мы шли по направлению к Кольцу, а они городили какую-то ахинею о том, что им вот сейчас, в полдевятого, надо идти «на стрелу», где «включен счётчик», а, следовательно, их как пить-не-пить довольно сильно изобьют. Они поясняли несколько невнятно и наперебой — «такое ощущение, что они всё-это прямо сейчас выдумывают», — подумали мы с Зельцером. Я как-то не хотел пиздюлей, но стал уж беспокоится и не очень навязчиво предлагать своё сопровождение. Они наотрез отказались. Ещё минут десять они мялись на Кольце, но потом всё-таки решительно отсоединились, веско бросив на ходу: «Если через час не вернёмся, значит, всё, не ждите».

— Может в ментуру тогда позвонить? — кричу им вдогонку.

— Всё — убъють! — показалось, они заржали, — не надо милиции! — с мягким одесским окончанием.

Как прикажете, гайз…

Ну вот мы и остались вдвоём, а это всегда опасно — так называемое человеческое общение возможно только тет-а-тет — только тогда оно более-менее откровенное, серьёзное и продуктивное — когда трое или четверо, все, как уже упоминалось, делятся на партии, над кем-нибудь прикалываются, и вообще лебедь, рак и щука… Человек, находясь наедине с другим, если сразу не плюнул и не ушёл или просто не ушёл, начинает с ним взаимодействовать — открыто противопоставить себя другому и в середине общения (даже если оно вынужденное — застряли в лифте) сказать: «Да ты, я вижу, дурак — пошёл ты на хуй!» как правило никто не может — всё что угодно только не это! — к тому же, ведь к каждому можно и стоит прислушаться, когда он не работает на публику…

Однако наш час прошёл под эгидой ожидания этих ренегатов.

Обстановка была довольно нервозная — ясно было, что вдвоём мы не должны находиться, это не запланировано, это случайно, и надо перетерпеть. Сначала я вроде как успокаивал её, но потом понял, что она беспокоится не состоянием здоровья достопочтенного Саши Босса, а своим дурацким положением: домой надо, а я сижу тут как дура… и целый день как дура с этим дурацким О. Шепелёвым… (впрочем, я не такой уж дурацкий по сравнению с некоторыми другими — думаю, даже она это осознала) и перешёл, так сказать, к бытовой метафизике:

— Единственное, на что человек может не отрываясь смотреть бесконечно — это звёздное небо, водная гладь и огонь, пламя костра… — Наверно сие звучало бы как ирония или даже издевательство, если бы мы минут десять уже в наступивших полных сумерках и странной тишине не смотрели совершенно заворожено на жёлтые языки Вечного огня…

— Да, — вздохнула она, и это «да» было совсем иным.

Несколько жутковато — господи, всё одно и тоже — сколько можно… Как в этом городе жить людям с хорошей памятью — куда ни глянь, куда ни пойди — всё то же!

Исчерпав все идиотские догадки и добрую часть нехороших слов, мы наконец-то обратились к персонам друг друга, начав почти с анкетных вопросов. Мне пришлось пояснить, что вообще значит учиться в аспирантуре и кем вообще я стану.

— Через три года я буду кандидатом наук, — сказал я некую абстракцию.

— О, круто, — сказала она, — а мне хотя бы в институт поступить.

Дальше я от себя рассказал, как я туда поступал. Что я плохо учился, что каждый семестр наши с ОФ и Репой фамилии вывешивали на отчисление, как всех шокировала моя знаменитая теперь фраза — так называемый «парадокс О. Шепелёва» — «Если меня не выгонят из института, то я поступлю в аспирантуру».

Когда меня воодушевляют своим присутствием и вниманием, то есть попросту не говорят сразу: «Ты дурак — иди ты на хуй!», я становлюсь весьма остроумным. Она хохотала от души. Походя я выставляю себя насосом — я упомянул, какую чушь обо мне пишут газеты, а иногда и говорит радио и показывает местное ТВ, что об этом думают профаны ОФ с Репою, какие возникают курьёзы и кривотолки — что такое сам пресловутый «мой имидж» — как меня воспринимают «все на Кольце» и боятся все здешние девочки-мохнушечки…

22.

В школу я ходил ежедневно к восьми — как бы для неё. Однако не было даже времени перекинуться словечком — то звонок на урок, то с урока — и лезут учтиля и ученики! У неё то физ-ра, то какая-нибудь фигня — я, ещё по школьной привычке путаясь в расписании, бегал в поисках её по всей школе, во время большой перемены я наматывал несколько кругов по всем этажам, и всюду меня окликали полузнакомые рожицы: «Инку ищете, Алексей Лександрович? — она ушла». Когда мне сказали, что «она сегодня не пришла», я вообще был удручён и убит — день прошёл впустую.

О’Фролов пил уже третью неделю по системе «статически» — вечером приходит Санич, они покупают полторашник сэма, утром Саша уходит в институт, я на практику, а он просыпается часов в двенадцать, добивает то, что осталось и опять заваливается дрыхнуть, я прихожу часа в два, он встаёт и начинает теребить деньги на маленькую бутылочку, получив, выпивает и опять кверх лапками… вечером приходит Саша… Какие тут репетиции! Журналы и книжки не в ходу, ящичек давно накрылся. Я пытаюсь его увещевать сходить куда-нибудь: в туалет, вынести таз, в институт, в школу, на улицу, уехать домой за деньгами, чтоб искупаться наконец (не моется, отращивает ногти яко юный Сиддхартха) — в ответ слышу единственную фразу: «Пошёл ты на хуй!». Со мной он не разговаривает вообще — вероятно потому, что я, в его больном сознании, олицетворяю социум и, кроме того, вообще ему «запродался».

Я проверил изложение: двенадцать человек получили двойки, один «тройбан», один «кол» и один пятёрку (надо ли разъяснять кто — в её рукописи, неряшливо копировавшей один в один текст из методички, не было ни одной ошибки). Училка перечеркнула все мои оценки, приплюсовав всем по баллу, а про Инну сказала: «Списала поди, вы не видели?» Нет, сказал я, я специально обратил на неё внимание: она очень внимательно слушала, наверно у неё очень хорошая память. Охо-хо, сказала она, двусмысленно улыбаясь.