Книга Незабвенная - Ивлин Во

Вам отлично известны недостатки Вашего второго друга, о котором Вы упоминаете, и я уверен, что Ваш здравый смысл поможет Вам отличить внешний блеск от истинного достоинства. Стихи – вещь неплохая, но, на мой взгляд, человек, который с таким энтузиазмом и скромностью возлагает на себя бремя домашней работы, стоит десятка речистых поэтов».

– Не слишком ли я сильно?

– Да, это сильно сказано, мистер Хлам.

– А черт, я себя сегодня премерзко чувствую. Да и девица, судя по всему, первостатейная сука.

– Мы уже привыкли к этому.

– Да. Ладно, смягчите чуть-чуть. Тут еще одно письмо, от женщины, которая кусает ногти. Что мы ей советовали в прошлый раз?

– Размышлять о Прекрасном.

– Напишите ей, чтоб продолжала размышлять.

А в пяти милях от редакции, в своем крошечном косметическом кабинете, Эме, прервав работу, перечитывала стихи, которые получила утром от Денниса.

Бог дал ей смелых глаз разлет

И спрятал в них огни.

Под пеплом сердца моего

Пожар зажгут они.

Лилейна шея, и на ней

Златая бьется прядь.

И хочет красок понежней

День у нее занять.

Как ручки нежные мягки,

Их дрожи не стерпеть.

За малый знак ее любви

Так мало умереть.

О нежный, резвый, милый друг!

Святыня глаз моих…

Одинокая слеза сбежала по ее щеке и упала на застывшую в улыбке восковую маску трупа. Эме спрятала стихи в карман полотняного халатика, и ее нежные, мягкие ручки вновь забегали по мертвому лицу.

В конторе «Угодий лучшего мира» Деннис сказал мистеру Шульцу:

– Мистер Шульц, я хотел бы получить прибавку к жалованью.

– Пока это невозможно. Дела у нас идут не так уж блестяще. И вы знаете это не хуже меня. Вы и так получаете на пять монет больше, чем тот, который был до вас. Я не хочу сказать, что вы их не заслужили, Деннис. Если дела пойдут в гору, вы первый получите прибавку.

– Я подумываю о женитьбе. Моя девушка не знает, что я работаю здесь. Она любит романтику. И я вовсе не уверен, что ей понравится мое занятие.

– A у вас есть на примете что-нибудь получше?

– Нет.

– Ну так скажите ей, пусть отложит на время свою романтику. Сорок монет в неделю – это все-таки сорок монет.

– Помимо воли я оказался перед дилеммой джеймсовского героя. Вам не приходилось читать Генри Джеймса, мистер Шульц?

– Вы же знаете, у меня нет времени для чтения.

– Его не нужно читать много. Все его книги посвящены одной теме – американской наивности и европейской искушенности.

– Думает, что он нас может обжулить, так, что ли?

– Джеймс как раз был наивным американцем.

– Ну так я не стану тратить время на мерзавцев, которые капают на своих.

– Он на них не капает. Каждое из его произведений – это в той или другой степени трагедия.

– Ну, так на трагедии у меня тоже нет времени. Возьмите-ка гробик с этого конца. Через полчаса уже придет пастор.

В то утро у них были похороны с полным соблюдением обряда – в первый раз за месяц. В присутствии десятка скорбящих гроб с эльзасским терьером был опущен в могилу, обсаженную цветами. Преподобный Эррол Бартоломью отслужил заупокойную службу:

– Пес, рожденный сукой, краткодневен и пресыщен печалями; как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается…

После похорон, вручая в конторе чек мистеру Бартоломью, Деннис спросил его:

– Скажите мне, пожалуйста, как становятся священником Свободной церкви?

– Человек слышит Зов.

– О да, конечно. Но когда он услышал Зов, какова дальнейшая процедура? Я хочу спросить, есть ли какой-нибудь епископ Свободной церкви, который посвящает в сан?

– Нет, конечно. Тот, кто услышал Зов, не нуждается в человеческом посредничестве.

– Просто вы можете в один прекрасный день заявить: «Я священник Свободной церкви» – и открыть лавочку?

– Требуются значительные расходы. Необходимо помещение. Впрочем, банки, как правило, охотно идут навстречу. Ну и потом, конечно, каждый рассчитывает на радиопаству.

– Один мой друг услышал Зов, мистер Бартоломью.

– Знаете, я бы посоветовал ему крепко подумать, прежде чем на этот Зов откликнуться. Конкуренция с каждым годом становится все ожесточеннее, особенно в Лос-Анджелесе. Некоторые новички ни перед чем не останавливаются, берутся даже за психиатрию и столоверчение.

– Это нехорошо.

– Это совершенно выходит за рамки писания.

– Мой друг хочет специализироваться на похоронах. У него есть связи.

– Жалкие крохи, мистер Барлоу. Гораздо больше можно заработать на свадьбах и крестинах.

– Моего друга свадьбы и крестины интересуют в меньшей степени. Для него важно положение в обществе. Можно ли сказать, что священник Свободной церкви в социальном отношении стоит не ниже бальзамировщика?

– Бесспорно, мистер Барлоу. В душе американца живет глубочайшее уважение к служителю культа.

Уи-Керк-о-Олд-Лэнг-Сайн[14]стоит у самого края парка, вдали от Университетской церкви и мавзолея. Это низкое строение без колокольни и каких-либо архитектурных украшений, призванное скорее пленять душу, чем потрясать. Храм посвящен Роберту Бернсу и Гарри Лодеру[15], и в приделе развернута выставка предметов, связанных с их памятью. Скромный интерьер церкви оживляет лишь неяркий шотландский ковер. Снаружи стены ее поначалу были обсажены вереском, но под калифорнийским солнцем вереск разросся так пышно, что живая изгородь превзошла все размеры, какие могли привидеться доктору Кенуорти в его сновидениях, так что в конце концов он велел повыдергать вереск, а участок вокруг церкви огородить стеной, выровнять и замостить, в результате чего он стал походить на школьный двор – в полном соответствии с высоким общеобразовательным уровнем той нации, которую этот храм обслуживал. Однако безыскусная простота и слепая верность традиции были в равной степени чужды вкусам Сновидца. Он ввел усовершенствования; за два года до поступления Эме в «Шелестящий дол» он устроил в этом аскетически строгом дворике Гнездо Любви; конечно, здесь не было столь пышной растительности, как на Озерном острове, располагавшем к поэтическому флирту; зато, по мнению доктора Кенуорти, здесь было нечто сугубо шотландское, в таком уголке можно договориться о сделке и заключить контракт. Гнездо Любви представляло собой возвышение с двухместной скамьей из грубо отесанного гранита. Скамью разделяла пополам гранитная плита, прорезанная окошечком в виде сердца. Надпись на ступеньке гласила: