Книга Ловец человеков - Надежда Попова

Но – стоп, велел он самому себе, подняв голову и глядя в стену рядом. Добровольное заточение фон Курценхальма тянется уже более десяти лет, и если не в шутку взять за основу эту версию, то остается вопрос, чем он питался все эти годы? Даже если допустить, что замковая челядь, которую все обвинили в побеге от бедности, на самом деле пошла ему на обед, даже если барон выпивал по солдату в две недели (если не врут, этого довольно стригу, чтобы поддержать существование), даже если растягивать каждого из них на несколько раз – все равно не хватило бы. Загадочных смертей в Таннендорфе более не наблюдалось, странных болезней не было, до соседних селений далеко.

Однако, если, опять же, знатоки подобных явлений не заблуждаются, то стриги при долгом отсутствии пищи умеют впадать в нечто вроде медвежьей спячки…

– О Господи… – тоскливо прошептал Курт, снова опустив голову на руки.

Надлежало для начала успокоиться. Ему не нравилась мысль в первом же расследовании повстречаться с необходимостью предъявлять какие-либо обвинения такому лицу, как барон, пусть и столь незначительному, столь невлиятельному; льстила, но не нравилась.

Само собой, как и каждый выпускник академии, он воображал себе, как с первым же делом раскроет нечто незаурядное, как, быть может, когда-нибудь на лекциях его будут приводить в пример. Сам Курт, не получивший никакого дара свыше, как некоторые счастливчики, обучающиеся на отдельных курсах, предчувствовал долгую и унылую работу с поклонниками деревенской магии и чрезвычайно по этому поводу сокрушался. Это не значило, что служба в Конгрегации утрачивала смысл и важность; служить Курт намеревался toto pectore, tota mente atque omnibus artibus[24], исполняя то, что должно, так, как сможет и сколь способны будут его разум и тело. Но сейчас, когда пусть не государственного, а все же нерядового масштаба дело очутилось в его руках, он… Что? Испугался?..

Если быть честным с собою до конца, то – да, мысль эта откровенно страшила его. Это дело не для дознавателя его чина и опыта; даже в самых смелых своих фантазиях он не мог вообразить, как повернется его язык сказать в лицо барону фон Курценхальму, что подозревает его – в убийствах. Тот факт, что убитые – простые крестьяне, да еще и кабальники самого барона, делает подобную ситуацию и вовсе немыслимой…

Возможно, дело лишь в том, что почти десять лет в академии так и не вытравили память о том, кто он такой. Как некогда сказал ему один из курсантов с происхождением, «помойному щенку псом Господним не быть». Курсант, правда, обрел в ответ сломанный нос и выбитое колено, Курт – дисциплинарное взыскание и жесточайшую епитимью за драку, но сам родовитый претендент помимо прочего получил еще и уведомление об исключении и переводе в монастырь на неопределенный срок для покаяния. В никуда те, кто попадал в академию святого Макария, не уходили, какие бы пращуры ни значились в их генеалогии.

Сейчас за Куртом стояла могущественнейшая организация в мире, он был частью величайшей, сильнейшей на всей земле системы, вручившей ему жизнь, цель и такое образование, о каком кое-кто из высшего сословия мог бы лишь грезить; но смотреть на каждого подле себя хотя бы как на равного он так и не научился. Возможно, это просто дело привычки, быть может, просто слишком немного времени миновало с того дня, как он начал жить в миру, и вскоре проблема будет иной – не дать себе погрязнуть в высокомерии и презрении к простым смертным, но немного дерзости и самоуверенности не помешало бы прямо сейчас…

Скамья, на которой сидел Курт, вдруг дернулась, с громким скрипом проехавшись ножками по плитам пола; он приподнял голову, непонимающе озираясь.

– Простите, майстер Гессе, – пробормотал чей-то голос, и внушительная фигура Каспара, хранителя семейных рецептов, поспешно проскользнула к выходу, держась ладонью за бок, которым, видимо, и впечаталась только что в спинку скамьи.

Судя по тому, что вокруг была тишина, а прихожане, искоса поглядывая в его сторону, тянулись к выходу, обедня только что завершилась. Получается, ощущая, как розовеют щеки, подумал Курт, когда все поднялись под завершающее чтение Символа Веры, он продолжал сидеть; не слишком хороший образец для местных. Вот так и зарождаются слухи о том, что блюстителям веры самим нет до нее дела, и, осуждая ее попирателей, они сами же относятся к ней без должного почтения…

Из церкви вышли не все – какая-то женщина осталась сидеть в первом ряду, а в углу, у самой стены, Курт, к своему удивлению, увидел Бруно – на коленях и со склоненной головой. На время он даже забыл о постигшем его смущении за собственную оплошность; вот уж кого, а этого человека он менее всего ожидал увидеть в подобном месте и в подобном виде. Если судить о бродяге по его поведению, каковое, судя по всему, смог оценить не один только Курт, такой личности самое место в трактире, где он и был впервые встречен, да в соседском саду с целью кражи поспевших плодов. А вот впечатления человека, испытывающего потребность в столь глубокой молитве – столь же глубокой, кажется, сколь и только что минувшая задумчивость Курта, – он не производил. Что же может так томить душу этого бродяги, что он, молясь, даже не заметил окончания службы? Или это просто игра? Но к чему?..

– Я знал, что уж сегодня-то вы не сможете не прийти, брат Игнациус, – услышал он тихий голос рядом и обернулся; отец Андреас смотрел с неподдельным радушием, стоя подле его скамьи. – Доброго вам дня.

– Доброго дня, – машинально откликнулся Курт, снова покосившись в сторону неподвижного Бруно в углу, и, только сейчас полностью осмыслив слова священника, вскинул к нему голову, непонимающе нахмурившись: – Почему именно сегодня?

Теперь опешил отец Андреас – даже улыбка соскользнула с его губ, исчезнув.

– Как… ведь сегодня день святого Доминика…

Курт закрыл глаза, ругая себя неприличными для Господнего храма словами. Хорош инквизитор…

– Какой же сегодня день?.. – пробормотал он растерянно.

– Вторник, четвертое августа, я ж говорю…

– Зараза!.. – шепнул Курт со злостью; в этом месте он совершенно потерял счет и дням, и числам, а злополучное дело и вовсе выбило из колеи.

Священник посмотрел на его лицо с сочувствием, вздохнул:

– Вы неважно выглядите, брат Игнациус. Неужто и впрямь в нашей глуши совершилось что-то нешуточное?

– Совершилось, – подтвердил он, поднимаясь. – Отец Андреас, вы можете уделить мне время для пары вопросов прямо сейчас?

– Конечно, – с готовностью отозвался тот, обернулся, кинув взор на женщину в первом ряду, на Бруно (как заметил Курт, безо всякого удивления), и указал на дверь: – Пойдемте в сад, брат Игнациус.

Сад, разместившийся позади церкви, окружал собою дом отца Андреаса, обступив его плотным кольцом яблонь и вишен; дом был довольно большим, о двух дверях, ведущих каждая в отдельное крыло, но на одной из них висел старый амбарный замок, и висел, судя по всему, давным-давно.