Книга Население: одна - Элизабет Мун

другу мельчайшие подробности, все, что они видели, слышали, чуяли и пробовали на вкус (ох! от одного воспоминания сводит живот). Они строят догадки. Внутриродящие вроде травоедов, на которых они охотятся? Скорее всего. Две формы: одна с палками, другая с дырками. И всего по два, кроме маленьких отростков на концах рук и ног – тех по пять. Странное, нечетное число. Для кого-то священное – в основном, конечно, для рыбоедов. Много ли они видят своими маленькими глазками на плоских лицах? Достаточно, чтобы целиться из огненных трубок – это они заметили. Складки по бокам головы – возможно, уши или вкусовые щупы. У тех, что помельче, большие головы, а в остальном отличий почти нет. Мелких чудовищ было немного. Те, что побольше, все как один – с темной шерстью на макушке разных оттенков земли. Они передают друг другу образы. Да. Любой из них опознает чудовище, если снова увидит.

Разумны ли они? Тут обсуждение затягивается. Чудовищам хватило ума распознать угрозу, но ведь на это способно большинство животных, даже очень глупых. Быстрая реакция не показатель; Народ знает, что грузоносы неразумны, хотя реагируют быстро и даже поддаются дрессировке. Некоторые из чудовищ были машинами, и даже очень большими машинами, но разве сложно построить машину для переноски грунта? С этим справится даже ребенок.

Машина двигалась сама по себе.

Нет. Она была зачарована.

Нет. Ею управляло чудовище.

Кто это видел? Ответ на вопрос развеивает все сомнения; механизмом, который вспахивал землю

(и гнезда! Грязные воры!), управляло чудовище, и, хотя никто не видел ни крученых жил, ни тросов, они наверняка где-то были.

Надо было смотреть внимательнее.

Этим занимаются любители машин.

И займутся. Утратив интерес к этой теме, они возвращаются к предыдущему вопросу: разумны ли чудовища. Понимали ли они, что разоряют гнезда? Разве могли не понимать? Повсюду был символ Народа – плетенные из травы косицы и шнурки, предупреждающие, что рядом гнездовье, и несущие имена хранителей гнезд. Если они не слепы, то должны были видеть. Если они разумны, то должны были понять.

Споры продолжаются всю дорогу по разнотравью, пока кто-то, почуяв добычу, не отдает дробью короткий сигнал.

6

Одиночество придавило Офелию, как гора камней. Каждый день она заставляла себя работать в огородах, через силу проверяла животных. Все чаще она ловила себя на том, что стоит на месте, позабыв о своем занятии, и, приоткрыв рот, силится расслышать звуки, которых расслышать никак не могла.

Она не понимала, в чем дело. В первые дни, когда улетели все, включая ее родного сына с невесткой и людей, которых она знала большую часть жизни, все было иначе. Тогда она чувствовала себя свободной. Тогда пустые улицы и обезлюдевшие дома открывали перед ней возможности, которых у нее никогда не было. Тогда ей не нужны были никакие голоса; со временем даже воспоминания о них растаяли и в душе воцарился покой.

Теперь ее словно загнали в ловушку, в клетку еще теснее той, в которой она жила прежде. На пустых улицах могли скрываться враги; обезлюдевшие дома подкармливали ее страхи. Она не могла забыть странные голоса – голоса незнакомцев, взывающие о помощи, захлебывающиеся страхом и болью. И смертью.

После смерти Умберто и детей она плакала недолго. При мысли о собственной смерти не плакала вовсе: смерть есть смерть, от нее не уйдешь. Но теперь она рыдала, чувствуя, как дрожит лицо, как ветерок холодит мокрые щеки, как льет из носа, как стекает по подбородку ниточка слюны. Безобразные старушечьи слезы, пролитые по людям, которых она никогда не видела и видеть не хотела. Они проделали такой долгий путь, только чтобы умереть, и она не хотела, чтобы они прилетали.

Она решительно ничего не понимала. Когда слезы иссякли, она вытерла лицо попавшейся под руку тряпкой – это был лоскут ткани из центра, который она машинально сунула в карман, – и выглянула на улицу. Пусто. Вчера, и позавчера, и позапозавчера – пусто, и пусто будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. Она жила в самом центре пустоты, в моменте между бесконечностью до и бесконечностью после. Прежде ее это не беспокоило, а теперь все вдруг изменилось.

Медленно, как уходит боль после серьезной травмы, одиночество отступило. Страх остался. Нечто убило этих людей и убьет ее, если отыщет. Приняв решение остаться, она уже была готова к смерти в одиночестве. Но она всегда думала, что умрет от старости или несчастного случая. Не от чужой руки.

Она чувствовала себя хрупкой, беззащитной, беспомощной. На складе было какое-то оружие, но Офелия понимала, что оружие ее не спасет. Невозможно оставаться начеку постоянно; она всего лишь человек, ей нужно есть, спать, ходить в туалет. Один в поле не воин, даже с машинами. Если эти существа найдут ее, им не составит труда ее прикончить. Что они это сделают, Офелия не сомневалась: они уже расправились с несколькими десятками человек моложе и сильнее нее.

Впрочем, страх тоже отступал, хотя и медленнее одиночества. Постепенно ей удалось забыть – не специально, просто множество мелких дел вытеснило из головы все остальное. Ее до сих пор не нашли. До сих пор не убили. И она продолжала получать удовольствие от своих занятий, и ее желания тоже никуда не делись.

Она собрала рассыпанные под швейными столами бусины и снова нанизала их на леску. Изготовила и покрасила еще, добавила высушенные панцири склизевика, семенные коробочки, кисточки, связанные из длинных волосков с коровьего хвоста… Она сама толком не знала, что у нее получится, но ей нравилось сочетание крупных и мелких элементов, цветов, фактур и линий. Примерив готовое изделие, она прикинула, где чего не хватает: вот здесь просится еще одна нитка бусин, а тут – что-то потяжелее, чтобы конструкция не съезжала с плеч. Она посмотрелась в зеркало. Странно, но после того случая с челноком она почти этого не делала. Ей не хотелось видеть выражение своего лица: она боялась, что сама себя напугает. Но увиденное в зеркале даже человеком назвать было сложно.

Офелия изумленно уставилась на свое отражение. Она не чувствовала, что изменилась – по крайней мере, сильно, – и лицо в зеркале строило знакомую гримасу, с которой она всегда смотрелась в зеркало. Брови истончились и побелели; седые волосы превратились в растрепанное серебристое облако. Но внутреннее «я» – то самое, что увлеченно нанизывало на леску бусины, перья и шарики шерсти, коровий волос и коробочки с семенами, то самое «я», которое чувствовало, в каких местах скрепить