Книга Туша - Никита Демидов

плашмя шкафа с книгами. Схватившись за неё и протиснувшись сквозь пласты мертвого времени и усилия тела, трещащего по швам от всякого движения, я извлек наружу изувеченное тело манекена с лицом моей подруги. Это был конец, в ту же ночь я покинул библиотеку, бросив ворохи горящей бумаги в груду книг, сваленных мною в центре одного из залов. Остановившись на Адмиралтейской и повернувшись к Васильевскому, увидел я как в глубине его пылает что-то. Никто и никогда не станет свидетелем моего позора, но быть может кто-то да увидит, как я освободился от заблуждения. Мне нравилось верить, что кто-то следит за мной, и пускай он даже насмехается, это не имело никакого значения.

Я шел всю ночь и большую часть дня, и давным-давно покинул Петербург, который теперь вряд ли чем-то выделялся среди других городов, бывших такими же пустыми и осиротевшими. Я хотел жить и мне было недостаточно этих дурацких статуй и колон, могущих служить отдушиной лишь для некрофила, находящего в этом трупном окоченении камня какую-то связь с вечностью и красотой. Я должен был найти человека во чтобы то ни стало, даже ценой собственной жизни, которая без этого самого человека не стоила и гроша.

Остановился я в Павловске и устроившись под деревом тут же уснул, измученный дорогой. Под запеленатыми тьмой глазами, что-то зашевелилось, я чувствовал это, мрак был чем-то густым и в нем бултыхалось неизвестное, но в эту же минуту все посветлело, и я увидел множество образов. Я видел, что катастрофы не произошло и люди, как и прежде ходили по улицам, многие из них улыбались, и я хотел бы, чтобы улыбки освещали все попадающиеся мне лица, но теперь-то я понимал, что основной смысл заключен в страдании, и потому все чаще и чаще я встречал этих самых главных людей, страдальцев с каменными лицами, идущими на казнь. Под их ногами, подобно змеям, измазанным слюной, грязью и испражнениями, вращались и дергались сластолюбцы, неистово хохоча, безумно вращая глазами и протягивая руки к стопам идущих. Остановитесь! — кричал я черт знает откуда, из какого-то каменного мешка — Остановитесь, сволочи! Но они хватали людей за ноги и тянули их месиво из своих одряхлевших тел до тех пор, пока видение мое не обратилось в пустыню. Ветер катил по проспектам ворохи пожелтевших газет и швырял их в лицо мне, стоящему по пояс в смердящем болоте, в которое обратились все те сластолюбцы, страдальцы и люди с улыбками вместо лиц.

— Свинота, а свинота, чего разлеглась тут? — услышал я сквозь сон и продрав глаза, увидел, как в тумане силуэт болтающийся в разные стороны, где-то в вышине, у самой верхушки дерева под которым я уснул.

— Я сплю или умираю, кто вы, где вы?

— Говорю, чего разлегся тут? Здесь бы государство целое основывать, да вот зад твой мешает столицу возвести, всю территорию собой покрыл.

Наглость неизвестного вынудила меня окончательно открыть глаза и я тут же обнаружил болтающегося на суку дерева манекена, с какой-то самодовольной улыбкой взирающего на меня сверху вниз.

— Что смотришь, или покойников никогда не видывал? — с пропирающим сквозь всю гнусную физиономию его нахальством спросил он.

— Да какой ты покойник, дурья голова, болтаешься на веревке и не мрешь, чучело набитое, даже помереть по человечески толку не хватило, — осмелел наконец-то я.

— А я, Дмитрий Васильевич, и не человек вовсе. Я понимаю конечно, что вы поголовно иначе думаете, и верите даже в это убеждение, но все это чушь собачья и мы не люди, как бы вы не старались.

— Кто же ты, если не человек, и откуда тебе, сволочи такой, моё имя известно?

— Все секреты, да секреты, ничего я вам отвечать не намерен, иначе в этом более не будет никакого смысла.

— Что?! — я ровным счетом ничего не понимал.

— Сами вспомнить должны, сами! — протянул он это последнее “сами” с какой-то насмешливостью полоумного козла — А знакомы мы с вами давно, ой как давно, еще по Елене Викторовне, славная у ней была голова, не так ли? Имел честь быть знакомым с вашим…вашей, хм, одним словом, с таким вот как я. Занятные вас мысли посещали, Дмитрий Васильевич, ох, какие занятные, на вас то вся и надежда, оттого-то и другие спят, и помрут, как пить дать, окочурятся, а вы нет, вы особенный человек у нас.

— Говори, черт тебя дери, а то я через жизнь свою переступлю, а тебя, скотину такую, зашибу! — закричал я в ярости на это непонятное существо, подобия которого я видел неоднократно рядом с тушами, но те были мертвы, а этот болтался на суку и издевался надо мной, гадким и беспомощным, усталым и разочарованным.

— А вот и не буду! — выпалил он и стушевался — Простите, простите, это все от волнения, я и сам хотел все высказать, но обида. Я ведь обижен на вас, да-да, Дмитрий Васильевич, на вас и на все человечество, но я наконец-то нашел вас, я так долго искал и наконец-то нашел, а другие не искали и где они, спросите вы? Удавились от тоски и безнадеги. А знаете ли, очень даже смешно получается, я ведь даже и не знаю могу ли я, право слово быть на вас обиженным, вот правда не знаю, потому как не до конца уверен в том, какова моя природа. Я ведь мертв, крови во мне нет, сердце в груди не бьется, я машина, способная чувствовать, для того и был создан. Вы этого верно не помните, никто не помнит, потому как люди к этому моменту уже находились в беспамятстве. Машины думали за вас, они одевали вас, кормили, трудились вместо вас и единственным, что вас беспокоило была какая-то необъяснимая тревога. Полностью растворившись в праздности и лени, потеряв в них лица свои и мысли, вы все же иногда пробуждались, будто выныривали на поверхность и глотнув свежего воздуха, начинали беспокоится о том, что жизнь катиться в пропасть. В основном людей беспокоило только то, что они являются чем-то незначительным, этакими крупинками, исчезновение которых никто и не заметит. И что делать, ведь Бога нет, и все, что мы видим здесь это предел, и большего не будет, а мы ничего не делаем, потому как все уже сделано, и не нами, а какими-то другими людьми, чужими,