Книга Туша - Никита Демидов

пришел в такое бешенство, что зарядил спящей пощечину. Она и не шелохнулась, а я как был тушей так ею и остался.

Первое время Лиличка (я узнал её имя из документов бывших при ней) была для меня символом, какой-то страстью, манией, с которой я совершенно не мог совладать. Я все сопоставлял и решить для себя не мог как это так произошло, чтобы в мире, обратившемся в свалку из жирных тел и убивших себя кукол, могла отыскаться такая вот девушка? После долгих раздумий я решил, что парадокс этот как-то связан с находящимися в библиотеке книгами и здание это тут же обрело какое-то мистическое для меня значение.

Решив не покидать этого таинственного помещения, я обустроил для жилья один из множества читальных залов. Притащив из близлежащих домов необходимой мебели, я расставил её в таком порядке, какой быть может более всего угадил бы спящей. Лиличка спала на отдельной кровати и имела свой шкаф, набитый всевозможными платьями, сапогами и другими атрибутами женской одежды, которые я насобирал по чужим домам. Далось мне это не легко, потому как чтобы забрать ту или иную вещицу, мне приходилось облачать в неё Лиличку, которую я носил с собой.

Сам же я спал на диване за перегородкой, устроенной мною из книжных полок и в общем-то не уделял своей жизни особенного внимания, полагая, что она не более чем навоз для будущих побегов Лиличкиной жизни. Каждый день, утром и вечером, я носил свою подругу в дом напротив, где мы вместе принимали ванну. Я тщательно наносил мыльную пену на её тело и мог подолгу смотреть как лопаются пузырьки, уничтожая то белое и пористое, чьей частью они были и обнажая теплый глянец влажной кожи. Потом я насухо обтирал её тело полотенцем, заворачивал Лилю в два, а то и в три халата и нес её обратно. Мне же более и более в последнее время нравилось ходить обнаженным, потому как было совершенно все равно увидит меня кто-нибудь или нет.

В библиотеке же, я раздевал её и укладывал в кровать, а сам шел в другой зал, оборудованный мною под музей прошлой жизни. В зале этом было, за исключением одного лишь стола, помещенного в центре, совершенно пусто. На единственном предмете мебели была водружена голова Елены Викторовны, голова женщины, которая вне всякого сомнения была полным ничтожеством в сравнении с Лиличкой.

Позже я возвращался обратно и укладываясь на свой диван с благоговением смотрел на книги, меня окружающие. Я их даже и не думал читать, боясь чего-то не понять из них. И хоть они, книги, каким-то чудесным образом воздействовали на Лилю, я не мог простить им того, что они не остановили этого процесса обращения людей в туши. Они либо не смогли, что говорит о их бесполезности, либо не захотели, а значит и черт с ними. Гадкие книжки!

Я никогда не думал о Лиличке как о женщине, хоть и насиловал её иногда с досады на то, что она все не просыпается. И самым поразительным во всех этих актах надругательства над ней было то, что они как бы возвращали мне надежду, которую я с нетерпения терял. Когда я насиловал её мне казалось, что она оживает, отбивается от меня, кричит и плачет, она была живой, пробудившейся, но снова засыпавшей, после того как все заканчивалось. Лиличка была для меня более предметом, этакой вещью, которую я сберегал, наряжал в разные платьица, мыл и укладывал спать. Я должен был обеспечить пробуждение этого предмета, ускорить его, чтобы хоть как-то оправдать самого себя. Мерзость, окружающая меня, воцарилась так же и по моей вине. Мне уже не удастся спастись, но я хотя бы смогу умереть с чистой совестью услышав из уст Лилички простое “Спасибо”.

XVII

Время шло, но ничего не менялось, Лиличка спала, и я издевался над нею ежедневно, по нескольку раз на дню, что в общем-то нисколько не помогало ни мне, ни ей. Я совсем потерял надежду, перестал умывать свою подругу и совсем скоро она покрылась морщинистою коростой, отчего при своей худобе стала напоминать земляного червя не в пору вылезшего на поверхность и завяленного яркими и жаркими солнечными лучами. Мне и противно теперь стало хватать её за плечи до хруста и всем телом проталкивать её к жизни, в этом более не было никакого смысла, да и комедия эта изрядно мне надоела. Все теперь такие и никакого выхода нет.

В последнее время я заметил, что на тушах стали появляться, улыбкой разрезающие тела, пролежни, харкающие кровью и гноем. Я всегда обходил такие места и старался срезать для пищи части еще не тронутые. Поразительно было находится на вершине мира, считать себя самым…самым живым, слушать треск радиоволн, подтверждающих, что никого более нет, что все они тут, но уже не здесь, словно все границы запутались в узел, а независимые друг от друга территории, пластами одна ну другую легла, словно колода карт, которую я и держал в руке. Но мне от того не было ни радости, ни удовольствия, потому как не перед кем был эти права на мир защищать, он был моим и только моим. Владея им целиком, я оставался нищим, ибо не было на свете человека, способного заявить, что этот клочок земли принадлежит ему, все молчали, спали, изредка постанывая больными животными. Я бы уничтожил его, заявись он вдруг, вцепился бы в его горло, перегрыз бы все артерии, сожрал бы его бренное тело, но такого человека не было, и я оставался ни с чем, бесцельно разгуливая по пустым улицам и рассматривая остановившееся время на поломанных часах, висящих покошенными то тут, то там, то на Невском, то на Садовой. Времени не существовало, оно всегда было заключено в циферблате, но те теперь были битыми и покореженными, парализованными человеческой бездеятельностью, мне же оставалось лишь чувствовать, как мое и так уничтоженное праздностью тело день ото дня ветшает и стремится в землю, каждым движением зарываясь в почву все глубже и глубже.

Однажды, прогуливаясь ночью по библиотеке, в которой я по-прежнему оставался ночевать, разглядывая перед сном то голову Елены Викторовны, уже разлагающуюся, осыпающуюся вниз лоскутами сгнившей кожи и плоти, то изучая беспомощное тельце Лилички, я увидел руку, выпроставшуюся из лежащего на полу