Книга Пусть дерутся другие - Вадим Валерьевич Булаев

счастья от меня требовалось всего лишь рассказать про свои злоключения журналисту, с упоминанием личных данных и чистосердечными ответами на все вопросы.

«Сущий пустяк, — веско утверждал он, — Ничего такого, о чём бы ты уже не разболтал».

Я сомневался, прекрасно понимая, что соглашусь, и наивно требовал гарантий.

— Сначала интервью, потом пересмотр, — агент был непоколебим. — Какие тебе нужны гарантии? Протокол сделки со следствием? Оно закончено. Прошение на пересмотр? Уже подано, с номером и назначенной датой рассмотрения. Показать файл, к сожалению, не могу — коммуникатор сдал при входе, но что ты теряешь? Пять — это перевод в статус синих заключённых, с большими привилегиями, чем у тебя есть. Тем более, фактов твоего непосредственного участия в карательных операциях не установлены. Заметь! Сразу в синие, а не в зелёные! При пограничной пятёрке!!!

Аргумент сильный, но для меня — чепуховый. Так и резанул:

— Прошение и отозвать несложно. Вам надо, чтобы я пел по вашим нотам — убедите.

Ллойс и тут нашёлся:

— Кто тебе сказал, что планируется единственное интервью? Наша страна собирает материалы о военных преступлениях врага, и ты — готовый свидетель. За первым интервью последуют новые интервью, более тематические. С разными ведущими; возможно, и пресс-конференция устроится. Для одного раза подобную возню не затевают. Посчитаешь, что мы тебя кинули — откажешься от показаний.

Ага... откажешься. При существующих признательных видеопоказаниях делать такой шаг, по меньшей мере, неумно. Записи заживут своей, отдельной жизнью, всплывая по мере надобности, и я стану не нужен.

Но у меня срок по максимуму. Дальше только пожизненное или блок «Е». Агент прав, угрозы почти никакой... И дело не в уменьшении лет в неволе — я в любом случае попробую сбежать. Дело в другом — в расширенных возможностях синих, считавшихся среди оранжевых почти фантастическими.

— Я хочу поговорить с Психом, — новое требование родилось само собой, в качестве компромисса для самолюбия.

На лице Ллойса промелькнула тень удовольствия. Он услышал невысказанное согласие сотрудничать, даже очертил улыбку. По-хозяйски, будто оценивал полезность нового приобретения.

А что мне оставалось, кроме как соглашаться? Гордо встать в позу и незаметно свихнуться, глядя половину оставшейся жизни на номера 2024А и 119? Ставить рекорды по пребыванию в карцере? Вздёрнуться, смастерив петлю из рубахи? Покусать охрану?

Он же без нужного результата не уедет. Или уедет, основательно отомстив за неудачу и заставив тысячу раз пожалеть об отказе.

— Это пока невозможно, — с грустью ответил КБРовец. — По техническим причинам. Твой товарищ переведён в тюремную больницу, а там связь запрещена. Могу поделиться последними сведениями о здоровье Бауэра.

Отсутствие коммуникатора у Ллойса говорило красноречивее его самого: «Деревья не растут до неба, а порядки везде едины. Особый агент, не особый — всем до фонаря. Положено сдавать — сдаёт, как миленький».

Показать гонор? Настоять, пусть изворачивается?

Нахмурившийся агент вновь нашёл, чем удивить:

— Давай договоримся так. По завершении сделки я постараюсь устроить вам пребывание в одной тюрьме. Это реально. У твоего товарища суд пока не назначен из-за состояния здоровья, но кто знает, как мы поладим? Вдруг и он в синие попадёт? Одного свидетеля нам мало.

Прозвучало с неприкрытым намёком на помощь в вербовке Психа. Помогать не буду — первый номер сам разберётся, что ему лучше, но шанс оказаться вместе упускать нельзя. Вдвоём мы способны на многое.

А... попробую. В родную сто девятнадцатую вернуться всегда успею. Тем более, наболтать я уже успел на два пожизненных в Розении и персональную пулю от «Титана». Тем ребятам глубоко параллельно — что есть интервью, что нет его. Их заботит лишь завершение того, что началось в окопе на передовой.

— Согласен.

***

Поэтому я и не стал обнадёживать оранжевых новостями. Молча прошёл в камеру, сгрёб выданные пожитки, и под ещё более ошалелые, поражённые взгляды осуждённых покинул блок.

Меня переводили в столицу. Для «проведения дополнительных судебных экспериментов в связи с открывшимися обстоятельствами».

Провожал меня лично Пай, на прощанье коснувшийся правого уха и тихо спросивший:

— Десант?

Я понял, что надзиратель имеет в виду.

— Пехота.

— Ну бывай, пехота.

Сложный человек... Нет. Он мне не нравится.

Двери блока закрылись, отрезая оранжевую реальность от чего-то нового.

***

Интервью проводилось в большой студии, оставившей у меня двоякое впечатление контрастом обстановки. В центре помещения с высоким потолком, на круглом помосте — столик, два удобных кресла, за которыми расположилась белая стена с логотипом передачи. Вокруг — софиты, направляющие видеокамер, монитор телесуфлёра, несколько ярусов простеньких кресел для зрителей, призванных хлопать в положенных местах или создавать массовку на экране. Повыше — огромное окно операторской с мелькающими там фигурами технического персонала.

Когда меня, аккуратно подстриженного в студийной гримёрке, обмазанного кремами, скрадывающими пятна шелушащиеся кожи на физиономии, переодетого в камуфляж без знаков различия и совершенно обалдевшего от всей этой суеты усадили на помосте, я почувствовал себя словно на принудительном препарировании. Включившееся освещение упрямо ассоциировалось с операционной, а расслабленный мужчина, устроившийся напротив, с хирургом-вивисектором.

Интервьюер выглядел чудаковато. Пиджак он не надел, оставшись в синей рубашке, галстуке, старомодных до невозможности подтяжках, свободных, тёмных брюках. Из обуви он предпочитал мягкие, скрадывающие шаги, туфли.

Каждый аксессуар — скромный и, одновременно, безумно дорогой.

Но все это дорогостоящее барахло меркло перед его большим, выпуклым лбом, небрежно зачёсанными назад волосами, множеством морщин, точно на свете не существует пластических хирургов и треугольной формой лица. Маленький, острый подбородок переходил в скулы, а те плавно перетекали в широкий лоб, создавая эффект напряжённой работы мозга вне зависимости от того, чем этот человек занят.

Вёл себя интервьюер соответственно образу. Сидел свободно, словно находился дома, а не в студии, со всеми был предельно корректен, говорил повелительно. Сказал — и забыл, уверенный, что распоряжение выполнят немедленно и без отсебятины.

Со мной он общался так же, как и с остальными, словно не замечал присевшую на стулья охрану и мои скованные ноги.

— Не