Книга Происхождение христианства из гностицизма - Артур Древс

познает свою одинаковость с богом, постигает себя, как существо в своей основе благое, а потому и способ­ное к искуплению. И это познание бога, посредством которого человек узнает о своей божественной сущности и тем самым в своей благости, по существу предста­вляет собою, как таковое, не только позна­ние человеческое, но и познание божье. В ми­стическом созерцании субъект и объект познания непосред­ственно совпадают в одно. Таким образом, в свете гносиса не только человек представляется обожествленным, но и обратно, бог является очеловеченным: поэтому сам бог называется у гностических офитов или наассенов «че­ловеком» в преимущественном смысле, а рядом с ним вы­ступает в качестве «сына человеческого» посланный богом искупитель. Человек и бог, которые по основному дуалистическому воззрению гностической спекуляции пред­ставлялись такими резкими противоположностями, сливаются посредством познания воедино, — полная аналогия с тем, как по Платону человек мышлением возвышается над чувственной материальностью и возносится до вечной идеи, или как по Филону он чрез посредство логоса достигает со­единения с богом.

Мы не считаем нужным входить здесь в суть, большею частью, крайне запутанных, трудно понимаемых и сбивчивых гностических спекуляций, в их причудливые мифы о творении и искуплении, в их фантастическое учение об ангелах и т. д. К сожалению, эти спекуляции известны нам, большею частью, не в их простейшем первоначальном виде, а только в тех искаженных и вырожденных формах, какие они получили позднее, под христианским влиянием, да и в этом виде — не из самих гностических источников, а только из партийно окрашенного изложения их христиан­ских противников, которые не хотели или, быть может, не в состоянии были правильно изобразить ненавистные им воз­зрения. Мы ограничимся констатированием того факта, что прибрежные страны восточной части Средиземного моря к началу нашей эры были наводнены такими спекуляциями и что александрийская религиозная философия, учение о мудрости, воззрения терапевтов и ессеев и учение о логосе Филона также построены на идеологии той великой обще­восточной тайной религии гностицизма, того синкретиче­ского образования из религий главнейших народов перед­ней Азии, которое, расколовшись на бесчисленные секты и единения, собиралось в то время всосать в себя националь­ные религии и занять их место.

Иудейский гностицизм

Гностическое учение об искуплении посредством позна­ния и миф о сошествии бога-искупителя на землю не могли не повлиять и на тех из иудеев, которые отчаялись в искупительной силе закона, но все же, на основе тради­ционных представлений, не могли отрешиться от понятия о боге, как справедливом, и поставить благого бога выше бога справедливого. В своем учении о мудрости, в своём мессианском чаянии, в своих представлениях об ангелах, в особенности об архангеле Михаиле, или Метатроне, как ходатае и судье Израиля, а также в своем учении о конеч­ном времени позднейшее иудейство имело уже само по себе важные пункты соприкосновения с гностицизмом. А теперь гносис, видимо, давал средство войти, минуя закон, в не­посредственную связь с богом.

Гностический миф об искуплении ручался за преобла­дание благодати бога, за подчинение справедливости в боге его любви, т. е. за ту предпосылку, без которой иудей не мог надеяться, что на него распространится милость божья. И вместе с тем тайные обрядности, заклинания, посвящения, покаянные подвиги, таинства и другие особенности гности­ков указывали на возможность верного преодоления страш­ных сил смерти. Между тем как фарисейский идеал благо­честия был построен на отожествлении мудрости с законом, т. е. на точном знании и безусловном выполнении буквы торы, и именно потому был недостижим для большинства, различные гностические секты указывали возможность непосредственно и как бы одним взлетом достичь обладания мудростью, этим необходимым условием истинного благо­честия и в результате его — спасения. Таким путем они воз­вращали обуреваемой сомнениями и удрученной религиоз­ной неуверенностью душе надежду на искупление. Человек в гносисе принимает участие в мудрости и познании бога. Он приобретает посредством гносиса уверенность в спасении и тем самым одновременно силу и залог новой жизни. Не будучи в состоянии путем обычного рассудочного мышле­ния, путем изучения закона сделаться «мудрым», запуган­ное религиозное сознание ударяется в мистику и пытается достигнуть вожделенной цели внутреннего изменения и при­обретения святости сверхъестественным путем — чрез непосредственное слияние воедино с божеством.

Душа — луч божественного света, подлинная глубочай­шая самость человека, искра, брошенная богом при посред­стве мудрости в этот материальный мир, чтобы озарить ца­рящую здесь, внизу тьму! От познания факта, что в «ем живет дыхание вечности, божественная «пневма», человек ожидает полного удовлетворения своей жажды искупления. Теперь он дерзает вновь питать надежду. Прегрешения против закона перестают наполнять душу тоскою и страхом. Личность обладает отныне более надежным средством искупления, чем то, какое дает ей закон. Человек погру­жается своим духом в дух божественный, в тайну своей души и ее божественной сущности. Он приемлет предписанные сектою религиозные действа, пользуется ее чародейственными средствами, заучивает наизусть имена ангелов или архонтов, которые, в качестве стражей при небесных вратах, преграждают доступ поднимающейся по Млечному пути душе, и приобретает отсюда сознание своей внутренней не­победимости, силу противостоять греховным соблазнам, вос­торжествовать над низменными влечениями своего тела и победить демонов тьмы.

«Богопознание» уже у пророков было выдвинуто как требования и объявлено условием истинного благочестия; на нем они основывали общение между богом и человеком во дни спасения (Осия 2,22). Фарисеи только переиначили понятие богопознания в понятие «законопознания» и этим затемнили в сознании рядовой личности необходимость бого­познания. Но стремление к более глубокому проникнове­нию в существо бога и его отношения к миру все же было живо в народе. Оно росло, как мы указывали, вместе с уси­лением неуверенности религиозного ожидания спасения и все настойчивее требовало удовлетворения. Мы должны считать, что уже до эпохи Маккавеев этим стремлением, несомненно, были охвачены, под влиянием эллинистической спекуляции, довольно широкие круги, если только мы правильно отно­сим упомянутые выше сетования псалмопевца на духовную гордыню и соблазнительные учения «безбожников» к про­никновению александрийской философии в Палестину, а пре­достережения Иисуса сына Сирахова от размышлений о неисповедимом — к распространению этого, изначала чуждого иудейству направления мысли. И эти сетования, разумеется, имели свои основания. Правда, философия теснейшим образом связывалась со словом священного пи­сания; правда, авторы аллегорических толкований торы, посредством которых думали найти чужие мысли в своем писании, были вполне убеждены, что они только извлекают глубочайший смысл иудейского предания, — все же при этом люди несознательно и невольно выходили за пределы своего прежнего идейного мира и получали толчок к переработке традиционных представлений, каковую «благочестивцы», т. е. консервативные умы, могли наблюдать не иначе, как с возрастающей тревогой.

Особенно опасным при этом должен был оказаться