Книга Собрание сочинений в 9 тт. Том 2 - Уильям Фолкнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я никогда бы никогда бы. «Верю, что ты никогда бы Я не хотел в таком резком тоне но у женщин нет уважения друг к другу нет уважения к себе»
«Но как могла она» Ступил на тень, и пробили куранты — всего лишь четверть. А Дьякона нигде не видно. «подумать что я способен соглашусь»
«Она не хотела тебя оскорбить Поступила по-женски и только Она ведь любит Кэдди»
Фонари уходят улицей под гору и затем к городу, вверх. На живот ступаю своей тени. Руку подыму, и тени не дотянуться. Позади я чувствую отца; за стрекочущей тьмой лета, августа — фонари Мы с отцом — защитники женщин от них же самих, наших женщин Так уж устроены женщины Им не свойственно как нам вникать в характеры людей От рождения в мозгу у них посев готовых подозрений плодоносящих то и дело И они обычно не ошибаются ибо на прегрешение и зло у них чутье способность восполнять недостающие злу звенья Готовя мозг для урожаев зла инстинктивно как спящий в одеяло они кутаются в это действительное или придуманное ими зло пока оно не сослужит свою службу Вон он идет между двумя первокурсниками. С небрежной отмашкой старшего по чину отдал мне честь — видно, не совсем еще опомнился с парада. Я остановился:
— Вас можно на минуту?
— Меня? Пожалуйста. До свидания, ребята, — сказал он, останавливаясь и поворачиваясь к тем, — рад был потолковать с вами. — Узнаю старину Дьякона. Вот уж действительно психолог-самородок. Говорят, что он за сорок лет не пропустил ни единого поезда в начале учебного года и что южанина опознает со взгляда. Без осечек работает, а стоит лишь тебе заговорить — тут же и определит, из какого ты штата. К поездам он надевает своего рода форму, наряд в стиле «Хижина дяди Тома»[26], с заплатами и всем, как полагается.
«Сюда, молодой хозяин, сюда, вот они мы где. — Хватает твои чемоданы. — Эй, малый, давай поближе, на-ка вот вещички. — Тут к тебе боком придвигается живая гора клади, под ней — белый подросток лет пятнадцати, и Дьякон ухитряется навесить на него еще и твой багаж, с напутствием: — Не урони гляди. Будет доставлено, хозяин, скажите только старому негру номер комнаты, и к вашему приходу все на месте будет чин чином».
С этого момента и вплоть до полного твоего порабощения он — завсегдатай у тебя, болтливый и легчайший на помине; правда, южный жаргон его становится все севернее, ухватки и одежда — все цивилизованней, и теперь, когда ты порядком выдоен и поумнел, тебя именуют уже не хозяином, а Квентином, а там, глядишь, на нем явился чей-то поношенный костюм от Брукса и шляпа с дареной лентой расцветки Принстонского клуба[27] (забыл, какого именно), — но сам он, впрочем, убежден приятно и бесповоротно, что это полоска от офицерского шарфа, принадлежавшего Аврааму Линкольну. Давным-давно, когда Дьякон только начинал тут обосновываться, кто-то сочинил, будто он окончил здешнюю семинарию. Уяснив, что сие обозначает, Дьякон восхитился выдумкой, и стал сам ее распространять, и под конец, должно быть, даже сам в нее поверил. Во всяком случае, он любит рассказывать длинные и нудные истории про свои студенческие годы, приплетая давно умерших профессоров и называя их панибратски по именам, как правило, перевранным. И однако, если вспомнить про бесчисленные эшелоны зеленых и неприкаянных новичков, которым он успел быть наставником, гидом и другом, то, пожалуй, при всем его актерстве и жуликоватости, смрад от него в ноздрях[28] небес не гуще, чем от прочих смертных.
— Вас не видать было дня три-четыре, — сказал он, взирая на меня все еще воински-парадно. — Не хворали?
— Нет, все в порядке. Занимался просто. Впрочем, я-то вас видел.
— Где бы это?
— Позавчера, на параде в День памяти павших.
— А-а. Да, я участвовал. Сами понимаете, я не любитель парадов, но ребятам нашим, ветеранам, приятно, когда и я с ними шагаю. Причем и дамы пожелали видеть всех старых ветеранов в одном строю, а дамам как откажешь?
— И в тот итальянский праздник вы тоже, — сказал.
— Наверно, по просьбе дам из христианского общества трезвости.
— Нет, в тот раз я ради своего зятя. Метит на должность при городской управе. Уборщика улиц. Я ему говорю: тебе, сплюхе, только метлы не хватает под голову. Значит, видели меня?
— Видел. Оба раза.
— Я про позавчера. Ну, как я выглядел в форме?
— Отлично выглядели, Дьякон. Лучше всех их. Им бы надо вас сделать своим генералом.
Он тронул меня за локоть — этим мягким, как бы истертым касаньем негритянских пальцев.
— Я вам что скажу. По секрету. Вам-то я могу, ведь мы с вами земляки как-никак. — Слегка подавшись ко мне, говорит быстро и не глядя. — За меня сейчас хлопочут. Вот подождите годок. До следующего Дня памяти павших. Увидите, где я тогда шагать буду. Распространяться, как и что, не стану — просто ждите и сами увидите, юноша. — Перевел взгляд на меня, слегка похлопал по плечу и качнулся на каблуках, многозначительно кивая. — Так-то, сэр… Недаром мы с зятем ушли из республиканцев в демократы три года назад. Зятя — в управу, а меня… Вот так-то. Если б только мой чертов зятек хоть теперь в демократах не лодырничал. А уж я — вот вы ровно через год без двух дней встаньте на углу там, когда будем проходить, и своими глазами увидите.
— Надеюсь, так оно и будет. Вы заслужили это, Дьякон. Да, кстати… — Я вынул письмо из кармана. — Завтра придете к нам с этим письмом, вручите его Шриву. Он передаст вам кое-что. Только учтите — завтра, сегодня.
Он взял письмо, оглядел.
— Заклеено.
— Да. И внутри пометка, что оно действительно лишь с завтрашнего дня.
— Хм, — произнес он. Поджал губы, глядит на конверт. — Так, говорите, мне передадут кой-что?
— Да. В подарок от меня.
В черной руке — солнцем залитый белый конверт.
Дьякон смотрит на меня, глаза мягкие, сплошь темно-карие, без зрачка, — и вдруг из-под всей мишуры белого политиканства, униформ и гарвардских манер на меня глянул Роскус — несмелый, скрытный, бессловесный и печальный.
— Вы ведь не станете разыгрывать старого негра?
— Сами знаете, Дьякон, что нет. Вас в жизни хоть один южанин разыграл хоть раз?
— Это так. Они милые люди. Только с ними жить нельзя.
— А вы пытались? — сказал я. Но Роскус исчез уже.
И на Дьяконе снова личина, какую он издавна приучен являть миру — напыщенная, с фальшью, но без хамства.
— Будет сделано, юноша, по вашему желанию.
— Помните:
