Книга Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

западноевропейских государствах»[154]. Таким образом, вопрос, стоявший в повестке дня, не сводился к построению социализма и тем более — демократии. Речь шла о том, чтобы сохранить и обеспечить минимальные условия для цивилизованного бытия и социального развития.

Практическую проблему, вставшую перед большевиками, очень хорошо сформулировал Карл Каутский, показав, что коммунисты, обосновывающие необходимость социализма развитием производительных сил, оказались у власти в тот момент, когда производительные силы подвергались разрушительному воздействию кризиса, и именно благодаря этому кризису. Но, по мнению Каутского, получается, что именно в тот момент, когда социалисты имеют наибольший шанс прийти к власти, им делать этого категорически не следует: «Наконец, всеобщее благосостояние означает непрерывное развитие производства. Разрушение капитализма еще не социализм. Где капиталистическое производство не может тотчас же перейти в социалистическое, там первое должно остаться в силе, иначе произойдет перерыв производственного процесса, а с ним и массовая нищета, которой современный рабочий так же сильно боится, как и безработицы»[155].

На первый взгляд это звучит совершенно убедительно — в начале XXI века так же, как и в начале XX столетия. Но проблема в том, что разрушение производительных сил, кризисы и периодические спазмы массового обнищания тоже представляют собой продукт развития производительных сил при капитализме. И более того, именно повторяемость и неизбежность подобных событий как раз и является важнейшим аргументом в пользу социалистических преобразований.

Получается стандартное противоречие, о котором уже не раз писали как левые, так и правые публицисты. Когда капитализм работает, нам не нужен социализм. Когда капитализм не работает, мы не можем себе позволить социализм.

Хотя Каутский и не говорит это впрямую, логика его мысли состоит в том, чтобы постепенными реформами подготовить условия для возникновения социалистического общества, а затем так же плавно и безболезненно перейти к нему. Именно такой линии придерживалась европейская социал-демократия в эпоху, когда она еще способна была вырабатывать политическую линию. Однако история конца XX века не только показала, что реформы могут быть обратимыми, но и продемонстрировала, что, даже подняв производительные силы на новый, небывалый уровень, капитализм вновь обрушивает общество в кризис, сопровождающийся разрушениями и социальной дезорганизацией.

Именно это делает революции неизбежными. Но как все же быть с противоречием, обозначенным Каутским?

Опыт XX века приводит нас к выводу, что мы просто не можем разделить социалистическую повестку и повестку демократических реформ, ориентированную на куда менее амбициозные, но не менее значимые для общества цели. Социалистические преобразования будут успешными именно в той мере, в какой они решают не только задачи построения нового общества, но и задачи спасения и стабилизации общества как такового. При этом объективной основой для социалистического преобразования становится не только имеющаяся в наличии (в данной стране и в данный момент) реальная экономика, но и весь потенциал производительных сил и научного знания, достигнутый на данный момент человечеством в целом. Именно опора на этот общемировой потенциал обеспечивал, пусть и частичный и обратимый, успех социалистических экспериментов прошлого, и именно он является главным фундаментом для проведения любой успешной левой политики в будущем. Это отнюдь не значит, будто нет шансов добиваться значимых результатов в рамках каждой конкретной страны. Но ключом к успеху становится не опора на собственные силы, не попытка закрыться от мира, а, наоборот, готовность использовать глобальный опыт и стремление влиять на внешний мир.

ЧАСТЬ 2

РЕВАНШ КАПИТАЛА

ГЛАВА 1. ОТ НОМЕНКЛАТУРЫ — К БУРЖУАЗИИ. ЭВОЛЮЦИЯ СОВЕТСКОЙ ЭЛИТЫ

Первые разговоры о перерождении советской бюрократии начались еще во время Гражданской войны. Позднее эту же тему развивала левая оппозиция, сетовавшая на то, что правящая верхушка в СССР обуржуазилась. Понятно, что в сталинские времена вести подобные дискуссии было делом опасным. Но показательно, что уже в 1954 году на сцене ленинградского БДТ была поставлена пьеса Леонида Зорина «Гости», где речь шла именно об этом. Написана она была еще в марте, сразу после смерти Сталина. И тут же привлекла к себе внимание режиссеров и публики. Премьера пьесы прошла с невероятным успехом. По словам Зорина, «в этот вечер зритель отвел свою коллективную душу после тридцати лет молчания»[156]. Пьесу начали ставить во многих театрах, но почти сразу после этого успеха спектакли были отменены, пьеса запрещена, а на автора обрушился поток разгромной критики в официальной печати.

Болезненная реакция на пьесу, которую сам драматург отнюдь не относил к числу своих лучших произведений, свидетельствует о том, сколь деликатной для советского общества была поднятая в ней тема.

После истории с «Гостями», несмотря на разоблачения XX съезда и заметное расширение сферы, где допускалась свободная дискуссия, темы социального и культурного перерождения советской элиты в легальных публикациях старались избегать. Можно было в течение некоторого времени писать про сталинские лагеря («Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына даже выдвигали на Ленинскую премию), можно было намекать на отсутствие свободы, иронизировать по поводу убожества советского быта. А вот критиковать советскую элиту в плане социальном было крайне нежелательно. Нельзя, конечно, утверждать, будто данная тема в годы оттепели не мелькнула нигде, но в целом тенденция была однозначна. Власть готова была признать некоторые проблемы со своей прошлой историей и даже со своей текущей политикой. Но не существование социальных противоречий внутри советского общества.

ГЛАВНАЯ СОВЕТСКАЯ ТАЙНА

Естественно, вытесненная из легального поля, дискуссия перешла в поле нелегальное. В Советский Союз проникали книги Милована Джиласа «Новый класс»[157] и Михаила Восленского «Номенклатура»[158], где рассказывалось о привилегиях элиты и где авторы доказывали, что партийно-государственная верхушка СССР (и других стран, принадлежавших к советскому блоку) превратилась в коллективного собственника средств производства и тем самым в коллективного эксплуататора. Показательно, что, несмотря на явный антикоммунистический пафос, оба автора пытались оперировать марксистскими категориями, причем именно в той догматической интерпретации, которая сложилась в рамках тогдашнего коммунистического движения.

С легкой руки Восленского термин «номенклатура» вошел в массовый обиход, став социологическим обозначением высшей советской элиты, которая упорно скрывала от общества сам факт своего существования в качестве особой привилегированной группы. Но спрятавшись за высокими заборами государственных дач и глухими дверями «закрытых распределителей», эта привилегированная группа лишь демонстрировала всему населению, что не просто отгораживается от него, но и страдает коллективными муками нечистой совести, ибо не готова демонстрировать свой образ жизни публично и открыто.

Мучительная необходимость скрывать собственное богатство и привилегии, безусловно, стала одним из психологических механизмов, способствовавших впоследствии не только открытому переходу бывших номенклатурщиков в стан реставраторов капитализма, но объясняет и вакханалию