Книга Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады - Валерия Ободзинская

– Какая нелегкая у артистов, оказывается, жизнь…

– Да… но мне нравится! Познаешь безденежье, голод, холод, скитания. Короче, давайте выпьем девчонки! За знакомство!

На следующее утро, когда проснулся и, плотно позавтракав, пришел на репетицию, к нему подскочил Гольдберг:

– Слыхал? Витюня уволился.

Валера удивился:

– А почему?

– Никто не знает. – Гольдберг наклонился и спросил чуть тише: – Думаешь, из-за вашего спора?

Валера пожал плечами:

– Думаю, Витюня парень мутный и причины у него такие же.

И хотя изо всех сил делал вид, будто новость его не касается, внутри ликовал. Есть! Сделал он его! Сделал!

Глава VII. Бодайбо

1961

Третьим аккордеонистом стал Эмиль Зубок.

– Я почему Зубок, а? Потому что мастер на все руки: аккордеонист, иллюзионист фокусник. Зубок – аббревиатура. Здесь. Увидите. Большой. Оригинальный. Концерт, – с нарочитыми паузами пояснил он. – А это жена моя – Олечка. Ассистирует мне на выступлениях.

Гастроли филармонии оказались успешными. Их стали приглашать повторно, потому коллектив расширили. Вместе c Эмилем и Олей взяли саксофониста Симу Кандыбу и администратора Рафаила Эдельмана, а к тенору Ободзинского добавилось меццо-сопрано Елены Пиковской.

Однако с уходом Витюни изменился не только музыкальный коллектив, изменился сам Валера. Будто соперничал не с аккордеонистом, а с собой, с собственными демонами. Витюня-то ушел, а они… остались.

Валера утратил стремление понять себя, отдавшись поиску идеального образа ложного благополучия, некой роли, которую мог артистично и самозабвенно исполнять. Многие черты и поступки, которые раздражали в Витюне, теперь примерял на себя. Ставил перед собой никому непонятные цели, словно брал на слабо.

Перемены в характере Валеры заметили все, но относились к ним с отчужденным недоумением. Единственный, кто пытался вернуть «настоящего» Ободзинского, был Гольдберг. Друг искренне тревожился, стараясь не оставлять одного, потому что идеи, приходившие в голову Валере, становились все сумасброднее и рискованнее.

Как-то ранней весной ехали в турне по Сибири. Паровоз, радостно пыхтя, двигался вглубь тайги, радушная проводница разносила белье и предлагала чай, а Ободзинский тоскливо смотрел в окно. Для Гольдберга это стало неким знаком надвигающейся опасности, потому что со скукой Валера боролся довольно авантюрно.

Внезапно лицо друга стало сосредоточенно-увлеченным, Гольдберг прислушался. За приглушенным стуком колес из соседнего купе доносились обрывки разговора о приисках Ленской тайги. Несколько раз повторенное опасливым полушепотом слово «золото» заставило глаза друга загореться жадным нетерпеливым блеском. Гольдберг сразу забил тревогу:

– Стой, Валер! Даже не думай!

Однако тот уже стремительно покинул их купе, переместившись в соседнее. Оттуда донеслось его жизнерадостное:

– Привет, мужики! Не будете против компании артиста?

Как на иголках, Гольдберг слушал беседу. Постепенно радостные, шумные разговоры «за знакомство» снова перешли в осторожный шепоток. Валера смог втереться в доверие и теперь строил золотоискательские планы вместе со случайными попутчиками.

– А про Витим что думаете? Говорят в шиверах прям куски случалось находить? Даже не песок?

– Мало ли что говорят… – хмуро и недовольно буркнул кто-то, – не любит Витим чужаков. Столько народу там гибнет. Автомобили на крутых подъемах переворачиваются, а если по наледям витимским провалишься в сугроб, то намертво.

Чей-то голос вкрадчиво дополнил рассказ:

– Кореш его купил «москвич» четыреста десятый специально для этого…

Повисла пауза, которую прервало Валерино:

– И чего?

– А того. Даже из машины не выбрались, так провалились. Замерзли. Только весной их нашли и откопали.

Шепот становился тише и неразборчивее. Единственное, что различал Гольдберг, это нарастающий азарт в голосе Валеры. Друга нужно было вытаскивать. Только как? Ободзинский тепло относился к Гольдбергу, но к мнению друга редко прислушивался, если оно не совпадало с его настроением. Что он должен и может сделать, чтобы тот не вылез на следующей станции с этими пронырами, которые, судя по словечкам, совершили далеко не первую ходку? Неужели Валера не видит, с кем связался? Если и найдут золото, никто не даст с ним уйти. Тут или смерть, или тюрьма, а вовсе не богатая шальная жизнь, что внезапно примерещилась Ободзинскому.

Гольдберг вскочил и стал нервно вышагивать между спальными местами купе. Потом поднял сиденье и вытащил брезентовую сумку из-под десантного парашюта Д-5. В ней они брали в дорогу запасы спиртного и консервов. Открыл, достал бутылку портвейна, банку камчатского лосося и решительно двинулся к соседям. Ничего лучшего, чем споить Валеру и заставить проспать выход попутчиков в голову не пришло. Приход Гольдберга заставил свернуть разговоры о приисках, но так как он в душу к Валере не лез, ни от чего не отговаривал, а лишь ободряюще кивал, то первоначальное недовольство Ободзинского за вмешательство сошло на нет. Тот поверил, что Гольдберг все понял, одобряет, и радостно разрешил подливать в свой стакан.

Далеко за полдень, проснувшись и увидев, что его попутчики давно сошли, Валера осознал коварство Гольдберга. Злился, негодовал. То обиженно молчал, то разражался обличительными тирадами. Однако затем впал в апатию и надолго замолчал. Лежал, отвернувшись к стенке, пока не вышли из поезда.

Пробиравший до костей холод немного взбодрил, он даже похвастался предусмотрительно купленной новомодной китайской пихорой с синей парусинкой и меховым воротом. Несмотря на пихору Валера мерз, однако старался не дрожать. Почему-то вид коллег, зябко ежившихся в демисезонной одежде, заставлял испытывать чувство превосходства. После ухода Витюни в нем проснулся подросток, которому непременно нужно было сравнивать себя с другими и самоутверждаться. Будто уверенность в себе, бывшую частью натуры, подточил какой-то гадкий червячок. Снаружи выглядит, как столетний дуб, а внутри трухлявый пень. И, желая вернуть эту уверенность, Валера постоянно что-то доказывал то ли себе, то ли другим.

В автобусе оказалось ничуть не теплее. Деревянные сиденья и разбитая грунтовка не позволяли долго сидеть. Время от времени вставали, потом снова садились, снова вставали, поджимали под себя ноги, но никак не могли уберечь от боли пятые точки.

Неожиданно пихора себя оправдала, сидеть в ней пусть и не как на перине, но зато сносно. Только Валера с удовольствием смотрел в окно. Косые и желтые лучи солнца скакали по веткам сосен, снег искрился и слепил глаза, а впереди ждали горы и каменистые осыпи замерзшего Витима.

Попутчики, сосредоточенные на боли от прыжков автобуса по ямам и рытвинам, молчали, экономили силы. И Валере никто не мешал смотреть на бриллиантово сверкавшие верхушки заснеженных гор и мечтать. Близость Витима легко повернула его мысли снова на прииски и золото, досада на поступок Гольдберга не прошла, но померкла. И если сперва он мечтал о том, как заработает много денег на золоте, то теперь стал думать, что сделает со всеми этими деньгами. Мечта уехать из Одессы на корабле осуществилась, сейчас хотелось большего. Москвы, большой сцены, настоящих гастролей, а не маленького автобуса, мчащегося по тайге.