Книга Сова по имени Уэсли - Стэйси О'Брайен

Эмоциональные реакции весьма экспрессивного Уэсли были очевидны, как у ребенка. Все делилось лишь на белое и черное, хорошее или плохое, опасное или безопасное, так что он всегда ждал от меня, что я стану делать именно то, что озвучила. В противном случае он заметно расстраивался, отказывался смотреть мне в глаза или даже кричал в знак протеста, пока я не выполняла обещанное. Совы терпеть не могут ложь. Когда я говорила «Уэсли, через два часа я с тобой поиграю» и уходила по своим делам, по прошествии двух часов он начинал кричать и беситься. Я была абсолютно поражена тем, что он понял, что означает «два часа». Я говорила «через два часа» и через два часа действительно делала обещанное, и это происходило достаточно часто, чтобы он уяснил, что именно «два часа» означают. Каким-то образом он понял, сколько это примерно – хотя никаких других измерений времени не знал. Он понимал, что значит «вечером» и «завтра». Я бы не была так удивлена, если бы все это выучила, скажем, собака, но я никак не ожидала подобных умственных способностей от совы. Если я не держала слово, Уэсли всю ночь кричал, не давая мне уснуть. То был лишь один из многих уроков, которые преподал мне он, еще одна ступень на Пути Совы: дал слово – держи.

Однажды вечером я увидела, как Уэсли жевал краешек книги, наслаждаясь мягкой, но слегка хрустящей бумагой. Я забрала у него книгу и дала вместо нее журнал, который тот исследовал сначала нерешительно, но затем принялся рвать его на длинные полоски. И ему это дико понравилось! С тех пор одним из любимых развлечений Уэсли стало кромсать журналы. Я клала очередной журнал ему на насест, а он радостно разрывал его на полоски или на кучки маленьких треугольных кусочков размером с его клюв, на которые он потом наскакивал, как дети в кучи листьев. Я спрашивала: «Хочешь журнал?» – а Уэсли издавал просящие звуки и прыгал от нетерпения, пока я не выдавала ему макулатуру.

Положим, мои старые номера «Audubon» Уэсли было не видать, а вот дочитанные мной номера «People» или «Rolling Stone» или всякие каталоги неизбежно становились совиным «кормом». Особенных предпочтений у него, кажется, не было, но чем толще был журнал, тем было интереснее. Из этого его увлечения родился ритуал «журнальной ночи». То есть «Хочешь, устроим журнальную ночь?» он понимал и отличал от обычного «Хочешь журнал?».

Журнальная ночь выглядела следующим образом. Мы готовились ко сну, затем я брала целую стопку изданий, устраивалась на кровати поудобнее и читала их, а Уэсли тем временем носился по комнате и напрыгивал на разные вещи. Дочитав очередной журнал, я клала его в отдельную стопку рядом с подушкой Уэсли, и в какой-то момент он садился рядом и начинал их терзать.

Иногда он рвал эти журналы часами напролет. Наигравшись с ними, он лез ко мне на ручки и просил обнимашек. Я поднимала его, клала на левую руку, держа голову в ладони, а правой гладила его, и так он засыпал.

Выздоравливая, я часами лежала в постели, гладя и расчесывая Уэсли. В дикой природе этим обычно занимаются партнеры сов, их это очень умиротворяет. Умиротворяло и меня. Уэсли лежал у меня на руках, а я нежно гладила его, выщипывала воскообразные трубочки и укладывала новые перья в правильном направлении. Он расслаблялся, делая мягкие щипательные движения клювом, которые я старалась имитировать пальцами. Уэсли отвечал мне взаимностью, проводя клювом по моему лицу и волосам. Правда, мои волосы оказались для него слишком длинными, так что в итоге я выделила ему для расчесывания лишь челку, чем он остался вполне доволен. У нас с ним часто случались подобные идиллические моменты. Мы наблюдали за тем, как снаружи играли кошки, собаки и козы, а сверху на них пикировали сойки, пытаясь ухватить шерсти для гнезда, по небу плыли облака, а мимо окна пролетали листья и птицы.

В один из таких ленивых дней Уэсли стал беспокоиться и просить еще мышей. Это было несколько необычно, поскольку норму свою за тот день он уже получил. Но четырех мышей внезапно перестало хватать, и за следующие несколько дней аппетит Уэсли дошел до семи мышей в день, и на меньшее он не соглашался. Я была в недоумении – я с самого его детства не видела, чтобы он столько ел. Это продолжалось несколько недель, а затем я стала находить на ковре больше перьев, чем обычно. Они были повсюду, он сбрасывал их с совершенно непонятной мне скоростью. Как-то одним июльским утром он замахал крыльями, чем поднял в воздух все перья, лежащие вокруг. Моя комната стала похожа на поле боя подушками.

Я подозревала, что он заболел, однако вел он себя как обычно и был полон энергии. Я скормила ему семь мышей и позвонила доктору Пэнфилду за советом.

– А, так это у него линька. Значит, ему уже два года или около того. Это абсолютно нормально. Моя сова линяла каждый год, начиная с двух лет. Выглядит эффектно, правда?

Да не то слово. Я была буквально по уши в перьях. Как он мог сбрасывать их в таком количестве, чтобы у него еще и оставалось на полеты и обогрев? Птицы запрограммированы реагировать на изменения длины светового дня, это запускает в их телах целый ряд реакций. Наши совы в Калтехе не начинали внезапно линять, поскольку система освещения в вольерах симулировала неизменный двенадцатичасовой цикл. Так что неожиданная линька Уэсли застала меня врасплох. А еще меня поразило разнообразие его перьев. Они разнились по виду и структуре, и было сложно поверить в то, что их сбросила одна и та же птица. Были толстые, пушистые пуховые перья, служащие для обогрева, и тонкие, изогнутые верхние перья для лучшей аэродинамики и стабильного полета. Были крохотные лицевые перья, похожие на маленькие елки, которые направляли звуки к ушам. Но моими любимыми были длинные и красивые маховые перья, кремовые с золотым с коричневыми полосками, призванные удерживать его в воздухе. Их я собирала и держала в большой коробке. Естественно, у него в тот период росло много пеньков, так что обращаться с ним приходилось особенно осторожно. Еще в детстве Уэсли высоко кричал от боли, стоило мне случайно задеть пенек. При звуке его крика я инстинктивно выпускала его из рук, он быстро смекнул, что к чему и стал кричать так каждый раз, когда хотел, чтобы я его отпустила, даже если ему не было больно.

Уэсли и тут отвечал мне взаимностью – он старался быть нежным и аккуратным со мной и каким-то образом научился почти меня не царапать. Он сам до этого дошел, хотя я никогда не показывала боли, в очередной раз получая острым когтем по руке, поскольку знала, что ему потом будет стыдно.

С тех пор он каждый год линял в июле. Где-то треть его перьев выпадала, сменяясь новыми. Это было большое событие. Целый месяц он готовился к нему, употребляя в пищу по семь мышей в день вместо обычных четырех. Уэсли сам давал понять, когда ему становилось нужно больше, – требовательно кричал, пока я не приносила столько мышей, сколько было надо. В итоге я к этому привыкла. К декабрю он заменял все сброшенные перья новыми, облачаясь в свое великолепное золотистое одеяние. Прямо перед Рождеством он линял еще раз, уже в меньших масштабах, но посмотреть все равно было на что. С каждым взмахом его крыльев комната будто превращалась в сувенирный снежный шарик, перья носились по ней как крупные хлопья снега, прежде чем осесть на пол. Декабрьская линька Уэсли была моим белым калифорнийским Рождеством.