Книга Нечистая сила [= У последней черты] - Валентин Пикуль

Николай II ничего не ответил и отправился пить чай. Родзянко, оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел скомканный. На листы его доношений капнула сердитая старческая слеза…

А рабочие-путиловцы с трудом добились аудиенции у Керенского. Они предупредили его, что Путиловский бастует и забастовка их может стать основой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны, ни с чем ранее не сравнимы… Керенский их не понял, а ведь они оказались пророками!

23 февраля работницы вышли из цехов, и заводы остановились. «На улицу! Верните мужей из окопов! Долой войну! Долой царя!» К женщинам примкнули и мужчины… Керенский выступал в Думе.

– Масса – стихия, разум ее затемнен желанием погрызть корку черного хлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что мешает ей насытиться… Пришло время бороться, дабы безумие голодных масс не погубило наше государство!

К рабочим колоннам присоединились студенты, офицерство, интеллигенция, мелкие чиновники. Городовых стали разоружать. Их били, и они стали бояться носить свою форму. Вечером 25 февраля, когда на улицах уже постреливали, ярко горели огни Александрийского театра: шла премьера лермонтовского «Маскарада». В последнем акте зловеще прозвучала панихида по Нине, отравленной Арбениным. Через всю сцену прошла белая согбенная фигура. Публика в театре не догадывалась, что призрак Нины, уходящей за кулисы, словно призрак смерти, предвещал конец всему.

* * *

Родзянко встретился с новым премьером – Голицыным:

– Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы уйдите в отставку… Уйдите все министры! Обновление кабинета оздоровит движение. Мы с вами живем на ножах. Нельзя же так дальше.

– А знаете, что в этой папке? – спросил Голицын.

В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписанный заранее, и князь в любой момент мог пустить его в дело. Думу закрыли. По залам Таврического дворца метался Керенский.

– Нужен блок. Ответственный блок с диктатором!

– И… пулеметы, – дополнил Шульгин. – Довольно терпеть кавказских обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение русской армии… Без стрельбы не обойтись!

Дума решила не «распускаться». Но боялись нарушить и указ о роспуске – зал заседаний был пуст, Керенский неистовствовал:

– Умрем на посту! Дать звонок к заседанию…

Кнопку звонка боялись нажать. Керенский сам нажал:

– Господа, всем в зал. Будьте же римлянами!

– Я не желаю бунтовать на старости лет, – говорил Родзянко. – Я не делал революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это потому, что раньше не слушались Думы… Мне оборвали телефон, в кабинет лезут типы, которых я не знаю, и спрашивают, что им делать. А я спрашиваю себя: можно ли оставлять Россию без правительства? Тогда наступит конец и России…

В этот день Николай II, будучи в Ставке, записал в дневнике: «Читал франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем… обедал… заехал в монастырь, приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером поиграл в домино». Ближе к событиям была императрица, она сообщала мужу: «Это – хулиганское движение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба. Если бы погода была еще холоднее, они все, вероятно, сидели бы по домам». Она снова пошла на могилу Распутина! «Все будет хорошо, солнце светит так ярко, и я ощутила такое спокойствие и мир на ЕГО дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас…»

Наконец до Николая II дошли слухи о волнениях в столице. Он распорядился: «Дать хлеба!» И власть схватилась за голову:

– Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не просят. На лозунгах написано теперь другое: «Долой самодержавие!»

Сообщили царю, и он ответил – а тогда надо стрелять…

* * *

Адмиралтейство установило на башне флотский прожектор, который, словно в морском сражении, просвечивал Невский во всю его глубину – до Знаменской площади, и в самом конце луча рельефно выступал массивный всадник на битюге. Подбоченясь, похожий на городового, сидел там Александр III и смотрел на дела рук сына своего… Звучали рожки – сигналы к залпам, и солдаты стреляли куда попало. Рикошетом, отскакивая от стен, пули ранили и убивали. Мертвецкие наполнялись трупами. Иногда офицеры выхватывали винтовки у солдат – сами палили в народ.

– Кто хочет жить – ложись! – предупреждали они…

Родзянко советовал поливать публику из брандспойтов.

– В такой мороз, мокрые-то, не выдержат, разбегутся.

Царь не отвечал на его телеграммы. Войска отказывались исполнять приказы. Власть в стране забирала Государственная Дума, и к Таврическому валили толпами – рабочие, солдаты. Шульгин писал: «Умереть? Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда… Ах, пулеметов сюда, пулеметов!»

Родзянко хрястнул о стол мясистым кулаком.

– Хорошо! – решился. – Я беру на себя всю полноту власти, но требую абсолютного подчинения. Александр Федорович, – погрозил он пальцем Керенскому, – это в первую очередь относится к вам. Вы у нас в Думе всегда были склонны играть роль примадонны?

До царя наконец дошло, что в Петрограде не мальчишки с девчонками бегают по улицам и не хлеба они там просят. Сейчас за ним, за царем, остался только отрядик, засевший в Адмиралтействе: сидит там и посвечивает… Ставка не ведала истины до конца: генералы рассуждали о каких-то «безобразниках», а правительство жаловалось генералам на удушение власти от «революционеров». Наконец на сторону народа перешел и гарнизон Петропавловской крепости! Но это еще не все… Николаю II пришлось испить чашу отчаяния до последней капли.

– Ваше величество, – доложили ему, – старая лейб-гвардия… Невозможно выговорить, но это так: Преображенский полк примкнул к восставшему гарнизону столицы и, простите, порвал с вами!

– Как? И… офицеры?

– Ваше величество, мужайтесь – и офицеры тоже.

– Кто же там остался мне верен?

– Один лишь флотский гвардейский экипаж, посланный нами в Царское Село для охраны вашего семейства…

Но к Таврическому дворцу уже подходил гвардейский экипаж, который вел великий князь Кирилл – двоюродный брат императора, и на шинели его высочества колыхался красный бант. Великий князь доложил Родзянке, что экипаж переходит целиком на сторону восставших, и Родзянко невольно содрогнулся.

– Снимите бант! Вашему высочеству он не к лицу…

Слепящий глаз прожектора на башне Адмиралтейства погас, и канул во мрак истукан царя-миротворца, до конца досмотревшего всю бесплодную тщету своего бездарного сына…

28 февраля, в 5 часов утра, еще затемно, от перрона могилевского вокзала отошел блиндированный салон-вагон – император тронулся на столицу. В городах и на станциях к «литерному» выходили губернаторы с рапортами, выстраивались жандармы и городовые. Колеса вертелись, пока не подъехали к столице. Здесь график движения сразу сломался. Все так же безмятежно струились в заснеженную даль маслянистые рельсы, но… Революция затворила стрелки перед «литерным», и царь велел повернуть на Псков.