Книга Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
14.7.1944
«Quatorze Juillet»{70}. «Марсельезу» исполняют по парижскому радио, в Виши, в Алжире, Лондоне. Трансляции торжеств в освобожденной Франции.
15.7.1944
Вечером долгая прогулка на велосипедах. Над Сеной. Бульвар Сен-Жермен, у «Одеона». Мы посмотрели программу. Может, пойдем на следующей неделе. Потом сидели в Люксембургском саду. Теплый пасмурный вечер. Чей-то ребенок непременно хотел вставить нам в спицы длинную палку. Потом пошел на пруд и яростно мочил спинку своей коляски. Какие-то мальчики запускали моторку. Тишина, треск игрушечного механизма, предвечернее спокойствие неба, букет деревьев и цветов. Там, где раньше были газоны, теперь растут овощи. Фасоль и розы. В половине десятого начали сигнализировать о закрытии. Мы поехали дальше. Бульвар Монпарнас. На улицах пусто. Только в ресторанах «Ле Дом» и в «Ля Куполь» немного сонной публики на террасах. Мужчины возят женщин на велосипедах. По-дамски, на заднем багажнике. Выглядит это довольно изящно. Бульвар Инвалидов. Старые дворики, золотой купол Дома инвалидов. Мы проезжаем мимо польского посольства. Сейчас здесь находится немецкий институт. Скоро будет «r-r-raus»[860]. Дворцы на набережной д’Орсэ, Палата депута-тов. Мы въезжаем на бульвар Сен-Жермен и садимся на террасе «Дё маго». Часы на башне бьют десять, темнеет. Спускаемся по пещерной улице Бонапарта к Сене. В темноте размытый силуэт Нотр-Дам и скобы мостов. Вода черная и маслянистая. Площадь Бастилии, отвратительная улица Фобур-Сент-Антуан. В половине одиннадцатого мы дома, напитавшиеся тишиной и спокойствием этого удивительного города. Париж сейчас великолепен. Этот Париж навсегда останется в моих воспоминаниях. Лондон много говорит о польском характере Виленского края. Мели Емеля…
16.7.1944
Вода для чая закипала почти два часа. Газ настолько слабый, что приготовление чего-либо становится практически невозможным. Это кошмарно, ужасно, невыносимо, ля-ля, тополя. Потом чудовищный крик на лестнице. Толстая соседка выбежала из комнаты, поступью гориллы выходит астматический сосед, я слышу шум и отдельные предложения: «C’est fini, rien à faire, c’est perdu»[861]. Думая о фронте в Нормандии, я тоже с легким волнением вылетаю из комнаты. Оказывается, все намного хуже: наш сосед пошел в туалет с карточками в расстегнутом заднем кармане брюк. И все карточки выпали в «очко». Но он об этом не знал и спохватился только после того, как накрыл их остатками того, что получил в обмен на них. Ну и крик. «Они там, их видно, но они глубоко». Хозяин поднялся наверх, большое совещание. Вызывать пожарных или не вызывать? Нужны насосы или можно обойтись без них? Может, достаточно шомпола? Я вернулся в комнату. Через некоторое время радостные возгласы. «Ça y est. Quelle chance»[862]. Карточки отмыли и сушат на окне. Радость. Естественно. Новые получить не так просто. Человек без продуктовых карточек вообще никто. Подозрительный тип, махинатор, а не гражданин. Просто ноль. Уф-ф.
Перелистываю гонкуровский «Дневник» и натыкаюсь на такую сцену: «В Национальной библиотеке, проходя через читальный зал, я увидел мужчину, погруженного в чтение; он держал за руку сидевшую рядом с ним молодую женщину. Когда через два часа я снова проходил мимо, мужчина все еще читал и все еще держал молодую женщину за руку. Это была немецкая супружеская пара. Нет, ЭТО БЫЛИ НЕМЦЫ!» От восторга я хочу крушить всё в комнате. Я целый день хожу и проигрываю в голове эту сцену. Потрясающе. Как молния. Предложения-молнии Жюля Гонкура. Эдмону никогда не удалось бы достичь такой тонкости. Написано зубочисткой, смоченной в красном вине.
После обеда в Венсенском лесу. Мы лежим на траве, съев часть нашего кролика, редис (сегодня давали по 500 граммов овощей на человека), хлеб с маслом и крыжовник. Я не понимаю, почему еду не продают в аптеках. Плохо организовано. На дорожке рядом с нами тощий Тити или Коко учит кататься на велосипеде свою большую и толстую избранницу. Ну вот, отпустил ее одну, похлопав по обширному заду. Звук эхом разнесся по деревьям. Седло исчезло в этих челюстях, и она, казалось, сидела прямо на раме. Тревога.
Слышно гудение самолетов. Вскоре над нами начинают рваться снаряды. Грохот. Мы идем в ближайшую беседку, чтобы не получить осколком по голове. Люди сбегаются с полянок и из леса. Через некоторое время все стихает, и люди расходятся. Опять дети играют в мяч (а Тити учит садиться на велосипед своего бегемота). Потом в саду у Роберта. Он не в настроении: скучает по семье. Мы лежим и разговариваем о глубокой горячей и холодной штамповке листового металла. Потом о технике вообще. Мне кажется, что бывают моменты, когда одно движение мысли вглубь более ценно, чем тысячи движений вперед на собственной машине или на самолете. Даже на собственном.
17.7.1944
Сегодня мне попалась статья издаваемого до недавнего времени «социалистического» (скорее национал-социалистического) еженедельника «Жерминаль»{71}. Название — «Социализм Платона», а автор — некий Фелисьен Шалле{72}. Вот цитата: «Первой четко сформулированной социалистической теорией в истории европейской мысли является теория Платона в пятом веке (427–348) до христианской эры (христианская эра…). Обнадеживающее начало: первый в хронологическом порядке из наших великих товарищей (camarades) — могучий гений, глубокий философ и великий художник».
Ну ничего, это я как-то проглотил, но «товарищ Платон» отрыгивался до конца дня. Вечером, опять же совершенно случайно (я не читаю эту макулатуру), я просматривал «Сигнал», посвященный «Духу Европы». Фотография скульптуры Платона, краткая биография и в ней: «Он является первым националистом Запада».
Я все это смял, бросил на землю, и у меня было желание помолиться Флоберу. О святой Флобер, ты однажды написал Луи Буйе{73}: «Только мы ничего не используем, мы одни. ОДНИ, как бедуины в пустыне. Нам нужно закрыть лицо, тщательно закутаться в плащи и — с головой в ураган — всегда — непрерывно — до последней капли воды, до последнего удара сердца». Нет, если после войны не сделать всё, чтобы Платон был прежде всего Платоном, обычным Платоном, просто Платоном, все будет потеряно. Если этого не произойдет, придется переехать туда, где о Платоне никто не слышал. Есть еще такие места в мире. Так будет лучше и легче перенести. Не помню уже, кто использовал термин «квадрат глупости», но это замечательно. Но сколько сил потребуется, чтобы разбить множество других квадратов, выстраивающихся сегодня один за другим. Квадраты лжи, лицемерия, подмены понятий, единственных и истинных ИДЕОЛОГИЙ. Наша цивилизация, вопреки расхожему мнению, особо не грешит на деле. Она ужасно грешит в мыслях и словах. «В отношении глупости моей эпохи
