Книга История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

начал свою научную деятельность под руководством Д.М. Петрушевского. Подобно последнему, он испытал в 20-е годы сильное и плодотворное влияние неокантианства, которое он, впрочем, пытался совместить с марксизмом. К концу 20-х годов относятся как первая монография Неусыхина «Общественный строй древних германцев», так и его статьи о методологии Макса Вебера. Незамедлительно Неусыхин испытал на себе удары ортодоксальной критики и практически надолго замолк. Несомненно, в то время он пережил глубокий научный кризис, хотя конкретное содержание этого кризиса остается тайной для меня и, боюсь, не для одного меня. Не показательно ли то, что в 40-60-е годы А.И. ни разу не упомянул своих работ предшествующего периода и старательно обходил эти сюжеты в лекциях и частных беседах? Мы, начинающие его ученики, не осмеливались задать ему вопрос: каковы были научные основания для радикального отказа Неусыхина от его построений 20-х годов и перехода на совершенно иные позиции? Разумеется, ученый вправе пересматривать свои концепции и даже отказываться от них. Но между утверждением молодого Неусыхина о существовании частной собственности на землю у древних германцев (влияние взглядов Допша здесь едва ли можно отрицать) и утверждением Неусыхина 40-60-х годов о постепенной трансформации общинной собственности на землю и появлении аллода — индивидуальной земельной собственности (идеей, восходящей к Энгельсу) — лежит пропасть. Этот радикальный разрыв нужно было как-то обосновать, привести какие-то научные аргументы. Но, боюсь, истоки этой необъяснимой эволюции взглядов нашего учителя пришлось бы искать скорее на уровне иррационального. Ученые калибра Неусыхина, по моему глубокому убеждению, не были приспособленцами. Трансформация его научной концепции видится мне как симптом глубоко запрятанной трагедии ученого.

Никаких указаний на переживавшиеся историками кризисы в рассматриваемых мемуарах мы не найдем. Если верить Е.В. Гутновой, сама она ничего подобного не испытала. Между тем ее длительное сосредоточение на истории медиевистики (ведь она читала и публиковала курсы по историографии), казалось, должно было бы обострить ее внимание к индивидуальным судьбам историков. Оставим в стороне зарубежных медиевистов. Но меня поразил тот факт, что на страницах «Пережитого» не встречаются имена крупнейших отечественных ученых, наложивших неизгладимый отпечаток на историческую мысль. Как мы убедились, Гутнова подробно, с теплотой и симпатией, вспоминает Данилова и Сидорову, но такие известные ученые, как О.А. Добиаш-Рождественская или А.Д. Люблинская, вовсе не попали в поле ее зрения (между тем я хорошо помню, каким почетом, чтобы не сказать подобострастием, московские медиевисты и медиевистки окружали Люблинскую во время ее приездов из Ленинграда. Лицемерия и в те годы было более чем достаточно).

В 40-50-е годы имя Л.П. Карсавина практически не упоминалось ни в печати, ни в лекциях: этот замечательный мыслитель и исследователь был репрессирован и сгинул в сталинских концлагерях. Но «Пережитое» было написано в конце 80-х годов, и тем не менее имя Карсавина отсутствует. Как уже отмечено выше, полностью проигнорирован и М.М. Бахтин. Вполне естественно, что автор мемуаров вспоминает в первую очередь о своей собственной деятельности и том вкладе, какой он внес в науку. Но ведь нужно как-то соблюдать пропорции и не терять перспективы. И здесь приходится с огорчением констатировать: автобиография Е.В. Гутновой не дает объективной и правдивой панорамы отечественной медиевистики, которая развертывалась перед ее глазами на протяжении второй половины истекшего столетия. Никто не вправе возражать против высказывания личных симпатий к тем или иным персонажам, но при сопоставлении панегириков в адрес Н.А. Сидоровой и А.И. Данилова с полнейшим замалчиванием имен подлинных корифеев отечественной и мировой медиевистики второй половины XX в. мы получаем в результате глубоко искаженную картину. Отсутствие чуткости к кардинальным сдвигам в нашей профессии, сдвигам, которые радикально изменили всю ее панораму, поистине ставит в тупик.

Но в таком случае может возникнуть вопрос: с какой целью написана моя статья? Ответ на этот вопрос ясен. Подрастают новые поколения историков. Они получают образование и приступают к научной и педагогической деятельности в условиях, существенно иных, нежели те, в каких жили и работали автор «Пережитого» и автор настоящих строк. Молодые принадлежат к поколению «непоротых историков», и этим, в частности, они весьма отличны от нас. Однако условием вступления в цех историков является знание истории этого цеха. Это необходимо для того, чтобы, сохраняя наиболее ценные традиции дедов и отцов, вместе с тем критически оценить их наследие.

* * *

Автобиография Е.В. Гугновой представляет собою вполне завершенное произведение, написанное в последние годы жизни автора. Книга увенчивается главой, названной «Итоги».

Гутнова обозревает пройденный ею жизненный и творческий путь. Каков же вывод? Он неоднозначен, во многом пессимистичен и даже не лишен известного трагизма.

«Как же я прожила свою жизнь в эти страшные семьдесят лет, — вопрошает автор, — сделала ли что-то нужное, полезное, или вся моя жизнь была пустым прислужничеством перед господствующей идеологией? Сотни вопросов одолевают меня. Как дать на них честные, искренние ответы перед самой собой и потомками» (с. 424). И далее: «Печальный свет сегодняшнего дня безжалостно освещает все углы прошлого, пустоту идеалов, за которые отдавались жизнь и честь, тупиковость семидесятилетнего пути и, следовательно, также и моей жизни. Сброшены с пьедесталов не только Сталин и сталинисты, которых я давно повергла в прах в своей душе, но и Ленин, и Маркс, под сомнение поставлена та историческая теория, на основе которой я писала свои работы. Ужели моя жизнь прожита зря: не то писала, не тому учила, не так, как нужно, понимала прошлое?

Все протестует во мне против такого ответа. Перебирая свою долгую жизнь, я ощущаю, что не все в ней было так однозначно, сервильно, нечестно. Ведь были в ней прекрасные минуты, озаренные истинным вдохновением, радостью дружбы и любви» (с. 425 сл.).

Тяжкие, горестные размышления… Если принять всерьез слова о том, что вплоть до 70-х годов Е.В. Гутнова сохраняла веру в справедливость советского общественного строя и в правильность той исторической теории, которой она придерживалась (впрочем, она не рассталась с марксизмом до самого конца), то придется допустить, что на протяжении всей своей сознательной жизни она сумела абстрагироваться от новых направлений исторической мысли, утвердившихся в современной науке. И действительно, на страницах «Пережитого» мы не найдем указаний на поиски нетрадиционных методов исследования, на глубокое внимание к новым влиятельным направлениям в мировой историографии. Это тем более поразительно, если помнить, что Гутнова на протяжении многих лет читала лекции по истории исторической науки и даже опубликовала их в виде монографий и статей. Боюсь не ошибиться: тенденции, отражавшие принципы исторической науки последних десятилетий, не были восприняты ею ни в качестве руководящих, ни как основания для спора и неприятия. Выше уже отмечалось