Книга Тайна прошлогоднего снега - Валерий Роньшин

Секунды скакали как кузнечики, минутки ползли как улитки, часы тоже не стояли на месте, и в конце концов я прилетела в свою вшивенькую, паршивенькую, но такую роднющщщщщщую Россию, где в настоящий момент героями наше­го времени являются Ниф-Нифы, Нуф-Нуфы и Наф-Нафы. Ну это так, мимоходом замечу, вер­нее, мимолетом.

Короче, я прилетела.

В небе над аэропортом стояли тучки. Мар­шрутки в аэропорту тоже стояли, желая напол­нить себя до отказа людьми, как хомяк — свои щеки орехами.

Наконец поехали. До метро.

Ну, метро наше вы знаете, это полный от­стой. Блин, ну почему у нас в метро одни лохи и уроды нашего мира? Какие же они все грустно-существующие, все серые, сонные, грязные, жал­кие…

Один сам с собой разговаривает, от другого за версту помойкой несет, третий вообще в рва­ных штанах. Тот урод на меня пялится вот уже минут двадцать, а у самого волосы лет двести не причесывались…

Ой, снова меня не туда занесло. Приношу во­семьдесят килограммов извинений!..

В общем, вначале я подумала: «А не поехать ли мне домой?» Но потом передумала, вспомнив, что за мной охотится карлик Большаков, и ре­шила отправиться в мастерскую Смертолюбовой. Но затем перерешила, опять же, вспомнив, что видела Смертолюбову в компании с Каннибаловым.

Короче, я еще долго думала и передумыва­ла, решала и меняла решения, пока наконец не остановилась у Володькиного дома, не вошла в Володькин подъезд и не поднялась на Володькин этаж.

Дверь мне открыла Володькина мать. Вся в черном. Хотя до этого она все время ходила в бе­лом. А тут в черном. И еще в слезах.

— Что случилось, Екатерина Андреевна? — встревожилась я.

— Проходи, Эммочка, — не отвечая на во­прос, впустила она меня в квартиру.

— А Володя дома?

— Дома, — ответила Володькина мать каким-то странным тоном.

Мы прошли в комнату, но Воробья там и в помине не было.

— А где же он? — озиралась я по сторонам.

— Вот, — указала Володькина мать на похо­ронную урну, стоящую на столе. И у меня прямо сердце заледенело от страшной догадки.

В следующую секунду моя догадка подтверди­лась. Володькина мать высыпала на стол пепел.

— Это все, что осталось от Володюшки, — за­лилась она слезами.

— Ни фига себе, — ужаснулась я.

А Володькина мать стала рассказывать:

— Сел Володечка за компьютер — твою, Эм­мочка, электронную почту проверить, а процес­сор возьми да и взорвись…

— Мою почту проверить? — повторила я оза­даченно.

— Да, он сказал, что ты его попросила об этом.

Я начала лихорадочно вспоминать, просила ли я когда-нибудь Воробья проверять мою «еме-лю». Нет, вроде не просила, да и зачем мне про­сить, если я могу сама в любой момент открыть свой e-mail со своего сотового. Что-то тут было явно не то.

— А когда это случилось? — поинтересовалась я.

— Два дня назад.

Два дня?! А кто ж тогда со мной вчера по мо­бильнику разговаривал?!

Володькина мать продолжала:

— Я не стала урну хоронить. Володечка в за­вещании написал, чтобы ты, Эммочка, развеяла его прах над вашей родной школой.

Я обалдевала по полной программе.

— В завещании?! Он что, завещание оста­вил?!

— Да, оставил.

Еще одна странность. Ну, хорошо, положим, Гафчик оставил завещание, потому что ему было четырнадцать лет по собачьим меркам и восемь­десят по человечьим. Но Володьке-то четырна­дцать было по человечьим меркам, а он пишет завещание. Что-то тут не стыковалось.

— А где это завещание, Екатерина Андреевна?

— Его учительница забрала.

— Какая учительница?

— По астрономии.

— Одуванчикова? -Да.

— А зачем она его забрала? Володькина мать только плечами пожала.

— А вы знаете номер ее телефона? — допыты­валась я.

— Нет, не знаю, да ты и не дозвонилась бы.

— Почему? — насторожилась я.

— А она куда-то исчезла. Директор школы уже и в милицию сообщил о ее исчезновении.

Я сразу же вспомнила Володькин рассказ об исчезновении центра виртуальных развлечений «Меркурий», а теперь, значит, и Одуванчикова исчезла. «Оч-ч-ень странно», — думала я, глядя на бледное лицо Володькиной матери, похожее сейчас на лица живых мертвецов с картин Афи-ногены Смертолюбовой. Вспомнив о Смертолюбовой, я спросила:

— А ваша родственница из Америки вернулась?

— Какая родственница?

— Афиногена Смертолюбова.

— Художница?

- Да.

— А она мне не родственница.

— Как не родственница?

— Так. И никогда ею не была.

Новое дело… У меня прямо голова пошла кругом. Володька взорван. Одуванчикова исчез­ла. Смертолюбова не родственница. Здесь опре­деленно что-то не то. Надо об этом обо всем по­думать. Хорошенько подумать.

И я, прихватив урну с Володькиным пеплом, отправилась на Чистопрудный бульвар, где нахо­дилась моя любимая кафешка. Я туда всегда хо­жу, когда мне надо что-нибудь обмозговать. По пути я прохожу мимо голубятни, что находится в Жилом квартале, — кажись, это единственная го­лубятня в центре города, которая реально имеет живых голубей. Возле этой голубятни частенько бегает большая собака породы ротвейлер. Она гуляет со своим хозяином-пенсионером. Потом я прохожу через нежилой, совершенно старинный квартал Москвы. Там всегда мало народу и тем­но.

Затем выхожу совершенно сразу на светлую проезжую часть и иду по правой стороне дороги. А после подхожу к своему любимому кафе. Са­жусь я в кафе всегда напротив окна. Окно обыч­но запотевшее, но если его потереть, то через не­го можно увидеть, как в трех метрах от тебя про­езжает трамвай. Это так красиво, когда так близко от тебя проезжает трамвай…

Но сейчас, как вы понимаете, мне было не до голубятни, не до ротвейлера, не до трамвая… Ко­роче, не до чего.

Сейчас я думала совсем о другом, вернее — о других. Об отравленном Гафчике, который лежал на дне Москвы-реки, и о взорванном Володьке, который, в виде пепла, лежал у меня в сумке.

«Бедный, бедный Гафка, ты отравился тор­том, предназначенным для меня…» — думала я.

«Бедный, бедный Воробей, — продолжала думать я, — ты взорвался, проверяя мой почтовый ящик…» Выходило, что я виновата в гибели луч­ших своих друзей. Хоть и косвенно, конечно, но все равно виновата.

От этих мыслей настроение у меня упало по полной программе — ведь падает не только паль­то с вешалки и не только слон на муху, настрое­ние тоже падает, и оно очень тяжелое, чтобы его поднять.