Книга Убийство Берии, или Фальшивые допросы Лаврентия Павловича - Борис Соколов

Хрущеву вторит дочь Сталина Светлана Аллилуева которая в книге «Двадцать писем к другу» утверждает, что во время последней болезни Сталина, когда врачи уже не сомневались в близком конце, «только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался, в этот ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного – отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал и тут быть «самым верным, самым преданным» – каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал…

В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг заметил меня и распорядился: «Уведите Светлану!» На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал пошевелиться. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: «Хрусталев! Машину!»

Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощенного восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца – которого вообще-то трудно было обмануть. Многое из того, что творила эта гидра, пало теперь пятном на имя отца, во многом они повинны вместе, а то, что во многом Лаврентий сумел хитро провести отца, и посмеивался при этом в кулак, – для меня несомненно. И это понимали все «наверху»…

Сейчас все его гадкое нутро перло из него наружу, ему трудно было сдерживаться. Не я одна, многие понимали, что это так. Но его дико боялись и знали, что в тот момент, когда умирает отец, ни у кого в России не было в руках большей власти и силы, чем у этого ужасного человека».

Обращает на себя внимание то, что Светлана Аллилуева, в отличие от Хрущева, не утверждает прямо, что Берия радовался смерти Сталина. Она только описывает, какой Лаврентий Павлович был неприятный и ужасный человек, явно повторяя тезисы антибериевской пропагандистской кампании, развернутой Хрущевым и Маленковым после ареста Лаврентия Павловича.

А вот как болезнь Сталина представлялась в воспоминаниях и дневниках лечившего его профессора Александра Леонидовича Мясникова. Поздно вечером 2 марта 1953 года на квартиру к нему приехал сотрудник спецотдела Кремлевской больницы со словами, что его вызывают к «больному хозяину».

Машина заехала на улицу Калинина, в нее сели невропатолог профессор Н.В. Коновалов и терапевт-нефролог профессор Е.М. Тареев. Молча доехали до ворот Кунцевской дачи. Миновав многочисленные посты охраны, прошли в дом. Там уже находились министр здравоохранения А.Ф. Третьяков, главный терапевт Минздрава профессор П.Е. Лукомский, невропатологи Р.А. Ткачев, И.Н. Иванов-Незнамов, терапевт Д.В. Филимонов. Министр сообщил, что в ночь на 2 марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги. Симптомы сомнений не вызывали и были характерны именно для обширного инсульта.

Консилиум был прерван появлением Берии и Маленкова. В дальнейшем, по свидетельству Мясникова, они всегда приходили и уходили вместе. Это подтверждается воспоминаниями Хрущева о том, что к Сталину члены руководящей «пятерки» ходили не иначе как парами – он с Булганиным, а Берия – с Маленковым. Как вспоминал Мясников, Берия обратился к профессорам со словами о постигшем партию и советский народ несчастье и выразил уверенность, что они сделают все, что в силах медицины, чтобы спасти вождя. Он особо подчеркнул, что партия и правительство абсолютно доверяют консилиуму и все, что профессора сочтут нужным предпринять, со стороны руководства страны не встретит ничего, кроме полного согласия и помощи.

По воспоминаниям Мясникова, Сталин лежал грузный и неподвижный. Он показался ему коротким и толстоватым. Лицо больного было перекошено, правые конечности лежали, как плети. Определялась мерцательная аритмия. Артериальное давление находилось на уровне 210/110 мм рт. ст. Температура тела была выше 38 °C. При перкуссии и аускультации сердца особых отклонений не отмечалось. Наблюдалось патологическое периодическое дыхание Чейна-Стокса. При физикальном обследовании органов и систем других патологических признаков не было выявлено. Количество лейкоцитов в крови достигало 17 000 в 1 микролитре. В анализах мочи определялось небольшое количество белка и эритроцитов.

Диагноз консилиуму представлялся достаточно ясным: кровоизлияние в левое полушарие головного мозга на почве артериальной гипертонии и атеросклероза. Сразу было назначено лечение: введение препаратов камфоры, кофеина, строфантина, глюкозы, вдыхание кислорода, пиявки и, для профилактики инфекционных осложнений, пенициллин. Порядок лечебных назначений поначалу был строго регламентирован, но вскоре он стал нарушаться из-за укорочения временных интервалов между инъекциями сердечных средств. В дальнейшем, когда «пульс стал падать», а расстройства дыхания стали угрожающими, инъекции производились каждый час, а то и чаще.

Весь состав консилиума решил остаться около больного на все время болезни. Никто из профессоров не сомневался, что конец наступит очень скоро.

Утром 3 марта консилиум сообщил Маленкову, что смерть Сталина неизбежна в самом скором времени. Для Георгия Максимилиановича это не стало неожиданностью, но он выразил надежду, что медицинские мероприятия смогут если не сохранить жизнь вождя, то хотя бы продлить ее на определенный срок. Ведь требовалось несколько дней на созыв экстренного пленума ЦК и распределение постов между наследниками. Тут же был составлен первый бюллетень о состоянии здоровья Сталина на 2 часа 4 марта. Завершался он оптимистической фразой, призванной успокоить народ: «Проводится ряд терапевтических мероприятий, направленных на восстановление жизненно важных функций организма». И тогда же всем членам ЦК и другим руководителям партии и советских органов был послан срочный вызов в Москву в связи с неизбежной скорой смертью главы партии и государства.

Следует сказать, что Сталин избегал контактов с врачами и только в редких случаях, когда, например, заболевал гриппом, обращался к их помощи. Его никогда не обследовали. Поэтому невозможно был установить, с каких пор он страдал повышенным артериальным давлением. Тут могла быть и вера в собственное здоровье, и подсознательная боязнь, что врачи обнаружат у него какое-нибудь опасное заболевание. Мясников вспомнил слова Сталина, сказанные доктору Г.Ф. Лангу, когда тот жил у больного Горького: «Врачи не умеют лечить. Вот у нас в Грузии много крепких столетних стариков, они лечатся сухим вином и одевают теплую бурку». На Кунцевской даче не было даже аптечки с медикаментами.

Как вспоминал А.Л. Мясников, Сталин все время находился в бессознательном состоянии, иногда постанывал. Только на один короткий миг окружавшим показалось, что он обвел их осмысленным взглядом. Ворошилов сразу склонился над ним и сказал: «Товарищ Сталин, мы все здесь твои верные друзья и соратники. Как ты себя чувствуешь, дорогой?» – но взгляд больного уже ничего не выражал. Характерно, что о Берии, который будто бы говорил ругательные слова о Сталине, а потом признавался в любви к будто бы пришедшему в себя диктатору, Александр Леонидович ничего не сообщает. Да и вряд ли бы Лаврентий Павлович, с его-то опытом интриг, стал бы так подставляться перед коллегами по Президиуму ЦК, да еще в присутствии посторонних – кремлевских врачей. Скорее всего, этот эпизод Никита Сергеевич просто выдумал, чтобы показать двуличность Берии и оправдать свою последующую расправу с ним.