Книга Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова - А. Солнцев-Засекин

От прапорщика Аваша, который еще недавно был в Лека вместе с Корниловым, я старался разузнать возможность пересылки туда документов для облегчения Корнилову побега в условиях жизни в Леке.

Я убедился, что если даже мне удастся каким-либо образом переслать Корнилову документы, то бежать из Лека будет для Корнилова все-таки почти невозможно. Комендант концентрационного лагеря в Леке, подполковник Машке, имел несколько личных столкновений с генералом Корниловым и очень усилил после этого надзор за своим пленником, доводя его подчас даже до совершенно излишней и неуместной мелочности.

Уже с первого дня прибытия генерала Корнилова в Леке между ним и подполковником Машке начались недоразумения. Высоко ставя свое воинское звание, Корнилов требовал, чтобы Машке как младший по чину первым отдавал ему честь и, заходя в комнату, которую Корнилов занимал в замке, не садился бы без его разрешения. Подполковник Машке полагал, что такие требования со стороны военнопленного по отношению к коменданту концентрационного лагеря недопустимы. Австрийское военное министерство согласилось с точкой зрения генерала Корнилова, полагая, что офицеры и в плену сохраняют свои чины и что офицеры разных, хотя бы и воюющих между собою стран, как бы являются членами одного рыцарского ордена, уставы и традиции которого всегда остаются неизменны.

Подполковнику Машке пришлось подчиниться, но он стал изводить Корнилова мелочными придирками. Так, когда, например, Корнилов получил из России в посылке конфекты, называемые «пьяными вишнями», Машке распорядился разрезать и раздавить каждую вишенку, будто бы в них могла заключаться какая-нибудь контрабанда. Постепенно обе стороны озлобились, и пленные офицеры Лека каждый день опасались какого-нибудь несчастья.

Внешне сдерживаясь, генерал Корнилов старался, по его выражению, «поставить подполковника Машке на место» неуловимыми колкостями, к которым трудно было придраться, и на каждом шагу давал почувствовать Машке свое превосходство. Тупой и ограниченный, подполковник Машке чувствовал пренебрежительное отношение к нему генерала Корнилова, выходил из себя и не мог скрыть своих мстительных чувств.

Чуть не накануне побега прапорщика Аваша из Лека между Корниловым и Машке произошло одно из самых крупных столкновений.

Подполковник Машке имел обыкновение производить ночью поверку, все ли военнопленные налицо. Закутанный в черный плащ, с револьвером в одной руке и потайным фонариком в другой, Машке лично руководил этими поверками, неожиданно направляя свет фонарика на глаза спящего пленника.

И вот как-то Корнилов, разбуженный среди ночи таким визитом, язвительно обратился к Машке: «Простите, подполковник, но, может быть, вы не откажете сказать мне, из какой оперетки вы играете сейчас роль с вашим черным плащом, револьвером и потайным фонариком?» Взбешенный Машке ответил какой-то резкостью, на которую Корнилов ответил также резко. Машке бросился к Корнилову, крича: «Я буду стрелять, я ударю вас!», и его едва удержал дежурный по караулу офицер. Корнилов ответил вызовом подполковника Машке на дуэль. Дуэль должна была состояться по окончании войны…

Этот инцидент послужил поводом для слухов, будто у генерала Корнилова было какое-то столкновение с эрцгерцогом Фридрихом[44], и последний ударил по лицу русского генерала.

Молва, всегда преувеличивающая, не остановилась перед явными несообразностями, и самые невероятные слухи в десятках вариантах распространялись по лагерям.

Чтобы быть понятым, я должен здесь сделать небольшое отступление. Не у всех людей одинаковые представления о воинской чести и о том, как обязан поступить офицер в том или другом случае; в России же этики офицерства, как обособленного класса, в сущности, не существовало; само офицерство, включавшее в себя самые различные классы общества с взглядами и мнениями, сложившимися под влиянием самого неодинакового быта, самых противоречивых тенденций, в особенности во время войны, было лишь частью русской разномастной интеллигенции и было проникнуто общеинтеллигентскими настроениями. Хорошо ли это или дурно – это другой вопрос, которого я касаться не буду, но несомненно, что благодаря этому факту было лишь немного общих основных положений, которые могли служить связывающими звеньями в офицерской среде, и даже по очень важным вопросам одинаково порядочные люди могли держаться самых противоположных взглядов.

Позже гражданская война содействовала известному расслоению офицерства на более тесно связанные общностью взглядов и убеждений, более монолитные, так сказать, группы, но и посейчас этот процесс своеобразной кристаллизации представляется мне незакончившимся.

В то же время, к которому относятся мои воспоминания – весною 1916 года, один офицер мог очень часто рассказывать про другого что-либо, считаемое рассказчиком нисколько не позорящим того и даже, напротив того, доказывающим высокую порядочность того, о ком он говорит, а этот другой (офицер) считал бы то же самое совершенно недопустимым и бесчестящим.

Приведу наиболее резкий и грубый пример: всем служившим в русской армии известно, как распространены были еще с 1914 года, с самого начала мировой войны, слухи о якобы собственноручных расправах великого князя Николая Николаевича[45] со многими из принадлежавших к высшему командному составу, о том, будто он ударил по лицу и сорвал погоны с того или другого из командующих армиями и командиров корпусов за проявленную нераспорядительность и неспособность; назывались даже имена: генерала Селиванова[46], генерала барона Зальца[47] и т. д. В то время как одни относились к этим слухам не только с нескрываемым одобрением, но даже с восторгом, и именно эти слухи содействовали популярности великого князя Николая Николаевича среди части офицерства, другие, также доверяя этим, тогда еще не опровергнутым, слухам, относились к ним с решительным осуждением. При этом решающим моментом были зачастую вовсе не политические убеждения того или другого офицера: в числе офицеров, одобрявших или не одобрявших действия великого князя были люди самых разнообразных оттенков политической мысли – от крайних правых до крайних левых… Решающим моментом были именно понятия о «чести мундира» и воинской чести, признание приемлемости или неприемлемости того или иного действия для офицера и обязательность для него поступать так или иначе именно потому, что он военнослужащий и офицер, то есть решающей была этика офицерства, как общественной среды, имеющей свой особый быт и, естественно, имеющей поэтому особые традиции – желательно ли это или нежелательно, но в данный исторический момент являющейся таковой.