Книга Волшебник. Набоков и счастье - Лили Зангане

«Летние сумерки („сумерки“ – какое это чудесное русское слово!). Время действия: тающая точка посреди первого десятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градус северной широты, считая от вашего экватора, и сотый восточной долготы, считая от кончика моего пера». В детстве Набоков мечтал стать всемирно известным ученым-энтомологом или, на худой конец, увлеченным своим делом куратором отдела Lepidoptera в огромном, полном чудес музее. И хотя, повзрослев, он занимался по преимуществу писанием романов, его научные исследования привели к обнаружению – за которым последовало наименование и триумфальное включение в каталоги – четырех новых видов и семи подвидов. Самая знаменитая из этих бабочек – Lycaeides melissa samuelis Nabokov, или голубянка Karner, с паутинно-прозрачными крыльями и меняющейся расцветкой – часто, но не всегда небесно-голубой. Набоков уверял, что через несколько поколений бабочки открытого им вида превысят по количеству мириады изданий его романов. (И добавлял: похвала коллеги-ученого значит для него больше, чем все, что способен сказать литературный критик.) В качестве признания его заслуг в наше время более двенадцати подвидов голубянок были названы «набоковианскими» именами: среди них есть лолиты, сирины и гумберты (при этом лолиты и гумберты обитают в 1500 миль друг от друга).

«…И тогда душа моя будет разгуливать в коротких штанах»

Чтобы лучше представить себе радость от занятий энтомологией, нужно вообразить В. Н. обходящим поля в самых разных костюмах: «стройным мальчиком в гольфных шароварах и матросской шапочке, тощим космополитом-изгнанником в фланелевых штанах и берете, пожилым толстяком без шляпы и в трусиках». На середине восьмого десятка он все еще был способен бродить по горам пять часов кряду, иногда задерживаясь где-нибудь часа на три, чтобы подкараулить бабочку в привычном для нее месте обитания. Озадаченные его сачком прохожие и туристы обычно провожали В. Н. взглядами, принимая (по крайней мере, так он напишет позже) за рассыльного «Вестерн юнион» или за эксцентричного праздношатающегося. В этом отношении происходившее с героем «Дара» рифмуется с собственным опытом автора: «Сколько насмешек, сколько предположений и вопросов мне доводилось слышать, когда, превозмогая неловкость, я шел через деревню со своей сеткой! „Ну это что, – говорил отец, – видел бы ты физиономии китайцев, когда я однажды коллекционировал на какой-то священной горе, или как на меня посмотрела передовая учительница в городе Верном, когда я объяснил ей, чем занят в овраге“». Однажды в Америке здоровенный полицейский крался несколько миль за Набоковым, заподозрив, что этот странно-восторженный пожилой человек бродит по вверенной ему сельской местности не без злого умысла. В другой раз В. Н. так увлекся своей охотой, что случайно наступил на медведя; на его счастье, зверь крепко спал и не проснулся. И хотя, на наш взгляд, в ловле бабочек нет ничего мистического, именно там, на полянах, где с ним происходили охотничьи приключения, он обрел самое большое счастье. Вот одно из наиболее впечатляющих выражений этого счастья: «И высшее для меня наслаждение вневременности – это наудачу выбранный пейзаж, где я могу быть в обществе редких бабочек и кормовых их растений. Вот это – блаженство, и за блаженством этим есть нечто, не совсем поддающееся определению. Это вроде какой-то мгновенной физической пустоты, куда устремляется все, что я люблю в мире. Чувство единения с солнцем и скалами. Трепет благодарности, обращенной to whom it may concern [11] – гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земного счастливца».

Особое счастье охотника на бабочек

Счастливый ловец бабочек чувствует природу как бы внутри себя. В. Н. разглядел «расплывчатое, ускользающее нечто в синем оттенке радужной оболочки глаза» своего новорожденного сына Дмитрия, «удержавшей как будто тени, впитанные в древних баснословных лесах, где было больше птиц, чем тигров, больше плодов, чем шипов, и где, в пестрой глубине, зародился человеческий разум». Как полагал Набоков, создавая человеческий разум с его ослепительной способностью к рефлексии, природа хотела, чтобы он мог взглянуть на нее саму как на чудо. И он был непоколебимо уверен в том, что внимательному наблюдателю природа всегда дарует моменты счастья, когда ему удается заметить нечто удивительное, прихотливое, ошеломляющее и едва уловимое. «Вот, погляди, – шептал он, указывая на коричневую изнанку блестящей голубянки, – взгляни, какое неожиданное сочетание – павлиньи пятна на крыльях, крошечные зубчики и выступы гениталий…»

Какова набоковская натурфилософия?

Во-первых – НАБЛЮДАЙ! Садовник, упускающий возможность задержать взгляд на бирюзовой окраске крыла бабочки, теряет целый мир.

Во-вторых – НАЗЫВАЙ! Здесь нам протягивает руку помощи ученый, «без которого полицейские не смогли бы отличить бабочку от ангела, а ангела от летучей мыши». Стоит правильно назвать жука или бабочку – и дальше можно с наслаждением разбираться в их тончайших различиях. Послушайте, как невнятно мычит что-то Гумберт Гумберт, таращась на «еще живую цветистую бабочку» или мотылька, или на цветы, «отвратительно кишащие какой-то белой молью», или на «насекомое, терпеливо поднимающееся по внутренней стороне окна». А вот смешной Ван, который, в отличие от своей помешанной на природе сестрицы, терпеть не может насекомых. И хотя он обычно скрывает свое отвращение, однажды вечером Ван, не выдержав, посылает проклятие оранжевому созданию (открытому «профессором Набонидусом»), привлекшему любовное внимание Ады, этому «пакостному насекомому», усевшемуся на стволе осины.

Надо сказать, в набоковской вселенной радость чистого познания не служит никакой прагматической цели. Другими словами, она служит высочайшей из всех доступных человеку целей: «Я нашел в природе те „бесполезные“ упоения, которых искал в искусстве. И та и другое суть формы магии, и та и другое – игры, полные замысловатого волхвования и лукавства». Природа и искусство в равной степени обладают способностью приносить блаженство. Оно основано на подсознательной уверенности в том, что удивительные узоры искусства и природы – только отблеск иных, далеких и непостижимых гармоний. «Когда понимаешь, что при всех ошибках и промахах внутреннее устройство жизни тоже определяется вдохновением и точностью».

ВЗМАХ! Искусство в природе! В. Н. был заворожен мимикрией – загадочным художественным оборотничеством живых организмов, иногда выходящим далеко за рамки необходимости, диктуемой «естественным отбором». Хитроумные уловки, к которым прибегает насекомое, имитируя другое насекомое, чтобы не стать добычей хищника, оказываются избыточными: они превышают перцептивные способности хищника. Бесчисленны маски живых «арлекинов». Громадная ночница, «в состоянии покоя принимающая образ глядящей на вас змеи… тропическая пяденица, окрашенная в точное подобие определенного вида денницы, бесконечно от нее отдаленной в системе природы». Мне ужасно нравится зарисовка, показанная В. Н. корреспонденту «Спортс иллюстрейтед» – тому самому, которому он впоследствии предложил завтрак из бабочек: «Прилетает птица и целую секунду недоумевает. Что это, два жука? Где голова? Где верх, где низ? За эту долю секунды бабочка улетела. Эта секунда спасает и особь, и весь вид». Или вот такая форма: «Какая у нее удивительная буква „С“ на крапе. Будто щель в сухом листе, сквозь которую льется свет. Разве это не чудесно? Разве это не смешно?»