Книга Шаман - Татьяна Успенская

Нина изогнулась, ей неудобно, Кеша не замечает, больно мнёт пальцы. Он смеётся над ней! Она вырывает руку.

— Ты что? — удивляется Кеша. — Тебе что пришло в голову?

Она молчит. Гаснет лампа. И одновременно розовое небо блёкнет. Оно уже не розовое, оно посыпано пылью.

— Тебе думать о своём, мне — о своём, — говорит Кеша. — Я вот решаю, как получше ухватиться за твоё гнильё. Сейчас тебе кажется, ты почти здорова. Но это обман. В тебе болезнь загустела. Я разжижу её. И, пока она не тронется из тебя, ты несколько дней будешь чувствовать себя совсем здоровой, а как только тронется, тебя кинет в слабость — это твоя болезнь начнёт бежать из тебя. Уходить она будет долго, три месяца. Только ты ничего не бойся, ты терпи тогда, делай точно, что я скажу. Одолеешь свою слабость — будешь жить. Но это будет потом, сейчас неделя твоя, решай то, что хочешь решить при ясной голове. Что сейчас решишь, то останется с тобой на три месяца.

Нина придвинулась с креслом поближе к Кеше. Про неё говорит Кеша, а она отстранена и от себя, и от него. Она ничего не понимает.

Странная смесь книжных слов и безграмотности, вроде «ложишь».

Кто такой Кеша? Похоже, искренен, говорит то, что думает, приоткрывает завесу в свой мир, а ей кажется, он не о том говорит, говорит не о главном, о главном говорил служитель в дацане. Она пытается проникнуть за завесу, прячущую Кешу, вот сейчас поймёт, о чём он.

А он будто сам с собой говорит — глаза закрыты, руки закинуты за голову.

— Звёзды, солнце, земля, человек соединены. Моё лекарство — это солнечная энергия и вся сила земли.

Над ними гулял летний вечерний сквозняк. Слова, дыхания двух людей уносились им. Новый, неведомый мир распахивался перед Ниной. Сила, скрытая в Кеше, казалась ей великой, а сам Кеша — сверхчеловеком. Именно это ощущение — сверхъестественности, необычности происходящего заставляло Нину видеть Кешу, его комнату, точно сквозь увеличительное стекло, слышать его, точно сквозь усилитель. Она — маленькая, он — громадный. Она ничего не понимает в этой жизни, он понимает всё. Человек не умещается в привычных рамках.

Она никогда не умела расслабиться так, как сейчас расслабился Кеша, всегда напряжена, стянута, подобранна. А Кеша растворён в вечере и сквозняке.

— Вот у меня была больная. Солдат, а не баба. Распределяла жизнь по минутам: когда идти в магазин, когда пить чай, когда спать с мужем. Автомат. Не жила ведь она, Нинка. — Кеша так и не открыл глаз, уверенный, что она слушает его. Она и слушала, пытаясь уловить связь с интересующими её вопросами. — Знаешь, не берёт бабу моё лечение, и всё тут. Совсем я измучился. Говорю ей что, кивает: «Да, да». Веришь, исполняла всё буквально, а результатов никаких. Не допускала она мои слова ни до сердца, ни до ума. Ванны для кожи. Кожа — вещь хорошая, только не для внутренней встряски.

— Вы говорили, главное — самовнушение. Я поняла вас, всё зависит от самого человека. Ну, и как дальше было? Вылечили вы её?

Кеша зевнул, потянулся:

— Куда деваться? Вылечил. За кишки взялся обеими руками да и вывернул бабу наизнанку. Оживела.

— Это как? В прямом смысле? Разве можно достать кишки?

Ленивый смех рассыпался по комнате.

— Ничего баба не понимала. Жизнь прожила и так, дурой, умерла бы, если бы не я. Ты думала когда-нибудь, что есть люди, как барабан: сверху задубелые, гладкие, стук от них разносится далеко, а внутри — пусто? — Он прервал себя, сквозь ресницы посмотрел на Нину. — Я разболтался, а ты уже развесила уши. Всё одно, не поймёшь ничего, твои мозги не на то направлены, нету в тебе соображения, иначе не довела бы себя до такой красотищи. Подохнуть удумала, а самой страшно. — Нина вздрогнула. Вот оно, главное: он — как рентген. — Скажи, страшно? У нас не умеют умирать. Если правильно умирать, страшно не будет. — Кеша подмигнул ей.

Ей не по себе. Она ждёт объяснения, а то, что он говорит, непонятно. Его внешние слова не имеют смысла. Ей кажется, вслух он говорит одно, а на самом деле мерцающие глаза его передают, внушают, вкладывают в неё совсем другое. «Смерть — это переход в вечную жизнь, — слышит Нина внутренний Кешин голос. — Смерть приходит только к несовершенным людям, глухим и слепым. Высшие люди, познавшие истину, не умрут, они будут жить вечно — жизнью Вселенной. Как Гаутама, как Олег».

Этот Кешин голос, ясно слышимый, жжёт Нину изнутри.

Она встаёт, идёт к двери в Кешину комнату — в западном окне то же: сумеречное, в розовых всплесках, небо. Вечность! О Вечности не словами говорят — восходом, закатом, небом, светом.

— Смотрите, Кеша, вы об этом? — повернулась к Кеше. — Солнце не хочет уходить. В этом существует та, вечная жизнь, да?

Он не смотрел в её сторону.

А лицо — такое… подтверждает Кешину принадлежность к Вечности. И она заторопилась — заговорила о том, что так мучает её:

— Если есть вечная жизнь, почему мы не имеем оттуда никаких вестей и сами не можем послать весть? Если человек связан с Вечностью, он ведь может увидеть умершего? Как люди узнают друг друга там, в вечной жизни, если у них нет лиц? Почему людям отпущено разное количество жизни на земле, если им всем потом жить в жизни вечной?

Путаница в голове, скачущее под горлом сердце мешают сосредоточиться, выделить главное.

Кеша молчит.

Она снова садится в кресло.

— Кеша! Если есть вечная жизнь, то человеку надо поскорее перейти в неё! Зачем тогда вы лечите всех вместо того, чтобы помочь безнадёжным перейти в неё? Зачем боретесь за продление земной жизни? И почему вам дано прозрение, а мне, например, нет? Кеша, сделайте так, чтобы я встретилась с Олегом и…

— Замолчи, дура! Всё смешала, всё свалила в одну кучу. Ничего не понимаешь. Мозги — куриные… Я не всегда и не всех лечу. Когда хочу — лечу, когда не хочу — не лечу.

— Разве вы имеете право не вылечить, если вылечить можете? Клятва Гиппократа… врач обязан…

Кеша захохотал. Глаза открыл, опять закрыл.

— Какого Гиппократа? Моё право, моя власть.

Перед словом «власть» она терялась. И больше всего ей сейчас нужна была чья-то сильная власть над ней. Ей хотелось крикнуть Кеше: «Нет, нет!» А что «нет», она не знала, она ничего не понимала ни в том, что происходило в ней, ни в том, что говорил Кеша. Надо возразить Кеше, сказать ему, что слова его страшны! Чтобы он услышал её, чтобы понял, она потянула к нему руку, но не донесла, опустила на колени. Её не обдало жаром, не заледенило холодом — тихо и просто человек, лежащий перед ней, стал ей нужен.

— Моя сила, моя власть, — не заметив ничего, повторил Кеша. — Клятва… обязан… выучила трафаретки. И вообще… ты со своим куцым умишком пытаешься легко объяснить то, что, может быть, вообще не подвластно человеческому уму. Вот, смотри. — Кеша привстал, протянул руку к её лицу, не касаясь лба, приблизил к нему ладонь. Лбу стало очень тепло, даже горячо. Кеша тут же отвёл руку, лёг в прежнее положение, закрыл глаза. — Все вы, умники, похожи на лошадей в шорах, не видите ничего, кроме дорожной колеи, по которой двигаетесь. Попробуй объясни, отчего лбу стало горячо, а потом уже рассуждай о бессмертной душе.