Книга По ту сторону тысячелетия - Кай Майер

— Смотри! — прошептал Готен на ухо дочери и кивком указал на зубчатый венец колдовской крепости.

Там, наверху, появилась одинокая фигура; человек поднял обе руки и запрокинул голову. Широкие черные одежды развевались на ледяном зимнем ветру.

— Это Абакус? — одними губами прошептала Деа. Спящий часовой стоял шагах в десяти от них и по-прежнему не шелохнулся; но нельзя же надеяться на то, что он будет спать все время.

Готен не ответил. Но его молчание было красноречивее слов.

— Что он делает? — вновь спросила Деа.

— Похоже, творит заклинание.

— А что он заклинает?

Взгляд Готена был холодным, как северный ветер:

— Деа, я очень люблю тебя… Но, пожалуйста, придержи язык хотя бы на одно мгновение!

Девочка с обидой отвернулась от отца и снова посмотрела на зубцы башни. Абакус стоял в той же позе. Однако теперь Деа показалось, что воздух между его поднятыми вверх руками мерцает, точно плавясь от сильного жара. Да, конечно, это походило на свет от пламени костра.

В следующий момент свет приобрел красноватый оттенок, становясь все ярче и ярче, и вдруг погас.

Деа с силой выдохнула и стиснула зубы. Что произошло? Она-то ждала, что магическое пламя вырвется из рук Абакуса и испепелит воинов северной страны. Или что из воздуха появятся какие-нибудь щупальца, которые схватят и разорвут пришельцев… То есть случится нечто, подтверждающее славу Абакуса как великого колдуна.

Но ничего подобного не произошло. Абакус продолжал стоять неподвижно, как каменное изваяние.

— Что же это такое? — Деа была совсем сбита с толку.

Готен приложил палец к губам, приказав ей молчать.

Часовой у костра проснулся и, так же как его собратья, глядел вверх, на башню. Все недоумевали и старались понять, в чем же, собственно, дело.

Деа высоко подняла брови:

— Кажется, с колдовством ничего не выходит?

Ее отец вздохнул:

— Что нужно для того, чтобы ты наконец помолчала?

— Чтобы кто-нибудь мне объяснил, что творится, — отпарировала она язвительно.

Ближний часовой был настолько увлечен Абакусом, что едва ли мог заметить двух незнакомых наблюдателей на опушке леса. Деа совсем не опасалась его, пока он смотрел в другую сторону.

Готен тяжело вздохнул.

— Это не было неудавшимся колдовством, — тихонько пояснил он. — Возможно, Абакус хочет, чтобы так думали норманны. Похоже, он намерен ввести их в заблуждение.

— Если Абакус так опасен, как ты рассказывал, он наверняка не удовольствуется безобидными фокусами.

— Скорее всего, нет.

Часовой между тем отошел от костра и направился к остальным воинам. Он тоже хотел знать, что происходит там, наверху.

Деа била дрожь. Она вдруг начала замерзать. Ветер, дувший с заснеженных горных вершин в узкую долину, неожиданно стал очень холодным.

Готен это заметил.

— Ты чувствуешь?..

— Похолодало…

Он кивнул:

— Но почему так сразу?

Они замолчали и обменялись долгими понимающими взглядами.

Затем вновь перевели глаза на крепость. Некоторые северяне подносили руки ко рту, стараясь согреть их своим дыханием; другие изо всех сил растирали закоченевшие пальцы. А ведь для этих людей мороз был привычным делом.

— Там, где они стоят, кажется, еще холоднее, чем у нас, — пробормотал Готен. Слова, белым паром вылетая из его уст, обретали какие-то контуры, будто становясь зримыми.

— То, что было у Абакуса между рук, выглядело как… жара, — задумчиво сказала Деа. — Ты думаешь, он мог…

— …вытянуть из воздуха остатки тепла? Да, вполне возможно.

— Но почему?

Готен пожал плечами:

— У меня есть недоброе предчувствие, что мы сейчас же получим ответ на этот вопрос.

Ждать пришлось недолго. Предположение Готена подтвердилось. И все же то, как это произошло, застало их врасплох.

На том месте, где рядом стояли три дюжины северян, видимо, в мгновение ока стало так невыносимо холодно, что воины бросились врассыпную, как стадо перепуганных овец. Только двое, находившиеся в самой середине группы, не тронулись с места. Их меховые плащи и панцири покрылись толстым слоем льда. Один из них еще пытался двигаться, и ледяная корка на его коленях потрескалась, но потом он окончательно замер и больше не трогался с места. Даже глаза его, казалось, замерзли, потому что перестали двигаться в глазницах. Лицо застыло в гримасе бесконечного ужаса. Он был сейчас похож на какую-то варварскую статую, вырубленную скульптором из глыбы льда.

Однако если кто-то полагал, что чары Абакуса всего-навсего превратили его врагов в лед, то он сильно заблуждался. Ибо самое худшее было впереди. Гораздо худшее.

Раздался треск, и на том месте, где стояли навеки застывшие северные воины, в снегу появилась трещина с острыми зазубринами. Земля выгнулась и разверзлась вдоль этой трещины. Но то, что в первый момент походило на разлом в земной коре, вдруг оказалось пастью громадной бестии изо льда и снега! Снежные зазубрины превратились в клыки, каждый величиной с ребенка, а из темной пасти высунулся огромный язык из мерцающих ледяных кристаллов, змеей обвился вокруг обеих неподвижных фигур и смахнул их в пропасть. Между тем купол над землей все увеличивался, пока не принял очертания головы невероятных размеров на теле жуткого чудовища, — теле, утыканном иглами и клинками изо льда.

Деа ойкнуть не успела, как Готен сильно рванул ее за руку, увлекая в чащу леса, за деревья, прочь от кошмара вздыбившихся льдов, безумного скрежета чудовища и диких криков северных воинов.

Деревья скрыли от Деа все происходящее, но ей и не надо было видеть. Те звуки, которые она слышала, восстанавливали перед глазами картину трагедии. Готен крепко обнял дочь и через ее плечо смотрел в сторону крепости. Она чувствовала, что его тело как будто сведено судорогой: отец буквально окаменел от ужаса при виде того, что содеял Абакус одним своим заклинанием и что он привел в мир.

И вот здесь, посреди всего этого безумия, содрогаясь от омерзения и страха, Деа впервые осознала, что пришлось пережить Готену в течение всех долгих лет их разлуки, что заставляло его страдать и действовать: ненависть к силам зла, отвращение к их деяниям, глубокая печаль о настоящем и будущем Земли. И в этот миг она поклялась себе, что всегда, что бы ни случилось, будет помогать ему. Не потому только, что она его дочь, а он ее отец, — нет! Это была глубокая убежденность, насущная потребность, обязательство перед самой собой. И клятва, забывать о которой Деа никогда не имела права.

Наконец все стихло. Над лесами, долиной и выжженной землей перед старой крепостью воцарилось молчание бессилия. Весь мир безмолвствовал, и Деа тоже не могла произнести ни звука. Казалось, эта вселенская тишина заполнила всю ее чем-то, что можно было принять за страх, но в действительности было куда серьезнее и опаснее: полная, абсолютная пустота, невозможность и нежелание осознать происшедшее.