Книга Счастливчики - Хулио Кортасар

Медрано внимательно смотрел на ее сигарету.

— Я не слишком много знаю о супружеской жизни, — сказал он, — но такое впечатление, что у вас она не очень удалась.

— Я развелась два года назад, — сказала Клаудиа. — По столь же многочисленным, сколь и малоосновательным причинам. Среди них нет ни супружеской измены, ни изощренной жестокости, ни алкоголизма. Моего бывшего мужа зовут Леон Леубаум, если это имя вам что-нибудь говорит.

— Кажется, онколог или невропатолог.

— Невропатолог. Я развелась с ним, прежде чем попасть в число его пациентов. Это человек необыкновенный, могу с полной уверенностью называть его так в моих, я бы сказала, посмертных рассуждениях. Я говорю «посмертных», имея в виду то, что от меня осталось — всего ничего.

— И тем не менее развелись с ним вы.

— Да, развелась с ним я, возможно, чтобы спасти то немногое, что еще осталось от меня как личности. Знаете, я вдруг стала замечать, что мне хочется выйти из дома как раз в то время, когда он домой приходит, хочется почитать Элиота, когда он надумал идти на концерт, хочется остаться и поиграть с Хорхе вместо того, чтобы…

— А, — сказал Медрано, глядя на нее, — и вы остались с Хорхе.

— Да, и все устроилось превосходно. Леон регулярно навещает нас, и Хорхе по-своему любит его. А я живу как мне нравится, и вот очутилась тут.

— Но вы как будто говорили о крушении жизни.

— О крушении? По сути, крушением был мой брак с Леоном. В этом смысле развод ничего не исправил, даже при том, что у меня такой сын, как Хорхе. Все случилось задолго до этого, нелепым был сам мой приход в эту жизнь.

— Почему, если вам не надоели мои вопросы?

— О, этот вопрос не нов, я сама задаю его себе постоянно, с тех пор как себя знаю. И у меня есть на него разные ответы: одни — для солнечных дней, другие — для дождливых… Целый набор масок, а за ними, боюсь, — черная дыра.

— А если еще по коньяку, — сказал Медрано, подзывая бармена. — Как интересно, у меня такое ощущение, что никто из присутствующих здесь не представляет должным образом институт брака. Мы с Лопесом — холостяки, Коста, по-моему, тоже, доктор Рестелли — вдовец, девушки — на выданье… Ах, еще дон Гало! Вас ведь зовут Клаудиа, не так ли? А я — Габриэль Медрано, и в моей биографии нет ничего интересного. За ваше здоровье и за здоровье Хорхе.

— Будьте здоровы, Медрано, и давайте поговорим о вас.

— Вам интересно или просто из вежливости? Вы меня извините, но порою некоторые вещи говорят просто в силу условностей. Но я вас разочарую: во-первых, я зубной врач, а во-вторых, жизнь моя проходит безо всякой пользы, несколько друзей, совсем немного женщин, которыми восхищаюсь, и из всего этого строю воздушные замки или карточные домики, которые то и дело рассыпаются. Раз! — и все на земле. А я начинаю все сначала, представляете, все сначала.

Он посмотрел на нее и рассмеялся.

— Мне нравится разговаривать с вами, мама мальчика Хорхе, маленького львенка.

— Мы оба несем какую-то чушь, — сказала Клаудиа и тоже рассмеялась. — Как всегда, прячемся за маски.

— Да, действительно, за маски. Обычно думают о лице, которое скрывается за маской, а на деле важна сама маска, почему она такая, а не иная. Скажи мне, за какие маски ты прячешься, и я скажу, какое у тебя лицо.

— Моя последняя маска называется «Малькольм», и я думаю, что за нею прячусь не я одна. Послушайте, я хочу, чтобы вы познакомились с Персио. Можем мы послать за ним кого-нибудь? Это совершенно замечательный человек, настоящий кудесник; иногда я его почти боюсь, но он — просто агнец, правда, нам хорошо известно, как много разных вещей может символизировать ягненок.

— Такой маленький лысоватый человек, который был с вами в «Лондоне»? Увидев его, я вспомнил фотографию Макса Хакоба, которая у меня дома. А вот и он, легок на помине…

— Для поднятия настроения хватит и лимонада, — сказал Персио. — Ну, может, еще сэндвич с сыром.

— Жуткая смесь, — сказала Клаудиа.

Ладонь Персио рыбой скользнула в руку Медрано. Персио был во всем белом, и туфли на нем были тоже белые. «Все куплено в последний момент и где попало», — подумал Медрано, с симпатией глядя на него.

— Путешествие отмечено противоречивыми знамениями, — сказал Персио, нюхая воздух. — Река за бортом похожа на молоко фирмы «Мартона». С другой стороны, моя каюта — верх совершенства. Надо ли ее описывать? Все сверкает, и куда ни глянь — загадочные штучки с кнопочками и табличкам.

— Вам нравится путешествовать? — спросил Медрано.

— Дело в том, что я этим занимаюсь постоянно.

— Он имеет в виду метро.

— Нет, я путешествую в инфрапространстве и в гиперпространстве, — сказал Персио. — Два довольно-таки дурацких слова и мало что объясняют, но я путешествую. Во всяком случае, мое астральное тело совершает головокружительные полеты. А я в это время сижу себе в издательстве Крафта и правлю гранки. Это плавание будет мне чрезвычайно полезно для наблюдений за звездами, чтобы сделать некоторые выводы. Знаете, что считал Парацельс? Что небесный свод — сам по себе фармакопея. Прекрасно, не правда ли? А здесь созвездия будут у меня все как на ладони. Хорхе говорит, что звезды видны лучше с моря, чем с земли, особенно из Чакариты, где я живу.

— От Парацельса он переходит к Хорхе, не делая различий, — засмеялась Клаудиа.

— Хорхе знает массу вещей, а может, он просто проводник некоего знания, которое потом забудет. Когда мы играем с ним в разные загадки, ребусы, головоломки, он всегда находит больше решений, чем я. Только в отличие от меня он потом отвлекается, как зверек или как тюльпан. Если бы он мог немного дольше удержать то, что нащупывает… Но деятельная непоседливость — закон детства, как говорил, кажется, Фишнер. Суть, конечно, в Аргусе. Всегда.

— В Аргусе? — сказала Клаудиа.

— Многогранность видения — вот в чем суть. Возможность одновременного видения всеми десятью тысячам глаз! — воодушевился Персио. — Когда я делаю попытку видеть, как Хорхе, разве я не поддаюсь самому мучительному и древнему желанию рода человеческого? Видеть другими глазами, быть одновременно и своими и вашими глазами, Клаудиа, такими красивыми, и глазами этого сеньора, такими выразительными. Быть сразу всеми глазами, потому что это убивает время, отменяет его вообще. Чао, прочь! Поди прочь.

Он взмахнул рукой, будто отгоняя муху.

— Представляете? Если бы я мог видеть одновременно все, что видят глаза всего человечества, четыре миллиарда глаз, действительность утратила бы последовательность и застыла, точно камень, в абсолютном видении, в котором мое «я» исчезло бы, аннигилировалось. Но эта аннигиляция — подлинно триумфальное озарение, подлинный Ответ! С этого мгновения невозможно будет представить пространство, а тем более — время, ибо оно и есть пространство, но в последовательности.