Книга Z - значит Захария - Роберт К. О'Брайен

Вечер

Он все так же. Не знаю, что поддерживает в нем жизнь. Я не осмеливаюсь даже попытаться пошевелить его; у меня такое чувство, что малейшее беспокойство, даже просто громкий звук, могут оборвать эту ниточку. Я и постельное белье не меняла, хотя оно уже грязное.

Вернувшись из церкви, я поговорила с ним – очень тихо, просто сказала, что пришла. Он не проснулся, даже веком не дернул. И все же я чувствую: он услышал меня, пусть и лежал без сознания, и ему было приятно, что кто-то рядом.

Я была так уверена в этом, что решила почитать ему, чтобы он чувствовал, где я. Подумала о Библии, но в конце концов остановилась на стихах: они – лучшее утешение. Так что я притащила из своей комнаты антологию и прочитала «Элегию на сельском кладбище» Грея. Она грустная, но мне нравится. Я понимала, что она о смерти, но была уверена: он не поймет ни слова, хотя и надеялась, что до него долетит мой голос.

Опять же, не знаю, ради кого я на самом деле это делала. Чтение стихов явно успокаивает меня и проясняет мысли. Я подумала, что как-нибудь потом даже поиграю на пианино, что-нибудь спокойное, удерживая левую педаль. В конце концов, оно стоит в другой комнате, а ему явно понравилось, как я играю.

Закончив «Элегию», я сидела в кресле и думала о мистере Лумисе и Эдварде.

Думаю, придется согласиться с догадкой, что мистер Лумис застрелил Эдварда. Ужасная мысль, учитывая, что он единственный человек, который, возможно, встретится мне за всю оставшуюся жизнь.

Конечно, я не знаю наверняка. Но после всего, что он наговорил в бреду и глядя на дырки в костюме, трудно в это не поверить. Правда, судя только по его словам, я не могу окончательно решить, насколько он виноват. В каком-то смысле это была самооборона. Если бы Эдвард забрал костюм, ушел и не вернулся, он бы тем самым обрек мистера Лумиса на вечное – скорее всего, даже наверняка, на вечное – пребывание в лаборатории. Оттуда ему бы рано или поздно пришлось выйти за едой, водой или воздухом и – погибнуть. Так что Эдвард, пытаясь украсть костюм, сам, можно сказать, угрожал ему смертью.

И потом, возможно, мистер Лумис думал о большем, чем просто о выживании. Бредя, он говорил, что костюм был слишком важным, чтобы растрачивать его впустую, называл его «самой полезной вещью». Возможно, он думал не только о себе, но о сохранении человечества. В то время он еще совершенно точно верил, что в убежищах могли выжить люди – на подземных базах ВВС и тому подобных, и, кроме костюма, единственного в своем роде, не было других средств связаться с ними. Костюм и впрямь был слишком важным, чтобы растрачивать его попусту. Если он думал именно так и если Эдвард не хотел этого признавать, будучи эгоистичным дураком, тогда Эдвард был неправ.

Все зависит от того, каким был этот Эдвард. Если честным и ответственным, если действительно собирался вернуть костюм и сдержал бы слово, то, наверное, мистеру Лумису стоило одолжить его. Хотя, конечно, как он говорил, вдруг что-то случилось бы? Но если Эдвард просто хотел безрассудно улизнуть, тогда я не могу слишком винить мистера Лумиса.

Но что если мистер Лумис хотел оставить костюм себе? Что если он рассчитывал, когда придет время, сам сбежать из бункера на поиски возможно уцелевшей цивилизации? В конце концов, в итоге он так и сделал.

Так что в каком-то смысле все зависит о того, кем был – и есть – мистер Лумис. И, честно говоря, я этого действительно пока не знаю.

Меня одолевают сомнения. Если он выживет и придет в сознание, спросить его об этом? Он явно не хотел распространяться о том, что произошло: в своем рассказе про лабораторию, костюм и поход в Чикаго он ни разу вообще не упомянул Эдварда. С другой стороны, трудновато будет, живя вдвоем, знать его секрет и не проговориться.

Мне придется принять решение.

6 июня

Сегодня утром я опять ходила в церковь, утратив всякую надежду. Он лежал неподвижно, не подавая никаких признаков жизни, кроме очень слабого дыхания, уже более тридцати двух часов. Я начала чувствовать себя так, как будто в конце концов снова осталась одна. Нелегко было думать о нем как о человеке, способном говорить и мыслить. И все же я не хотела сдаваться, чувствуя: сдамся я – сдастся и он. Потому и пошла в церковь.

День был пасмурным, воздух пах свежестью и влагой. Ночью пролился небольшой дождь и собирался снова. Подходя со мной к церкви, Фаро побежал обнюхивать траву, где я оставила птенца, но тот уже исчез. Не сомневаюсь: родители вернули его в гнездо.

В этот раз я не забыла ни про Библию, ни про молитву.

На обратном пути собрала немного цветов шиповника, росшего вдоль дороги, и дома, поставив их в вазу, отнесла ему в комнату. Цветки яблони завяли и осыпались. Он не может их видеть, конечно. Я снова сделала это для себя.

Потом я села у кровати и, как могла, посчитала частоту дыхания. Перепроверила три раза, и вроде бы получается, что она упала с пятидесяти до примерно тридцати. Кажется, и дыхание стало чуточку глубже.

Не знаю, хороший ли это признак, но вдруг?

Поиграла еще полчаса на пианино; надеюсь, музыка долетает туда, где он сейчас находится.

Тринадцать

7 июня

Ему определенно лучше.

Он по-прежнему не просыпается, но частота дыхания упала до 18 раз в минуту – почти норма, – а цвет лица стал из голубого белым. Он и выглядит лучше. Я еще не мерила температуру, но могу сказать, потрогав его лоб и свой: она все еще высокая, но уже не такая, как была.

Воспользовавшись этим улучшением (которое может быть, насколько я понимаю, всего лишь временным), я заменила ему простыню, одеяла, наволочки и пижаму. Чтобы заменить простыню, пришлось перекатить его с одного края кровати на другой (нас так учили в курсе гигиены), я старалась сделать это очень бережно. Кажется, ему не повредило, даже никак не отразилось на дыхании.

В общем, это была, конечно, грязная работа. Предстоит большая стирка, и я теперь понимаю, что не создана быть медсестрой или сиделкой. Одно время я подумывала об этом – издалека профессия медсестры казалась хорошей: помогать людям, нуждающимся в помощи, да еще и получать за это деньги. Но в итоге я остановилась на преподавании: тоже, в каком-то смысле, помощь людям.

Все никак не привыкну к мысли, даже после столь долгого времени, что я уже не стану никем, что у меня не будет профессии и что никуда я не поеду и ничем не буду заниматься, кроме того, что приходится делать здесь. Работу учительницы я выбрала потому, что мечтала преподавать английский язык и литературу. Я люблю книги и чтение больше всего остального. Мой план был, занимаясь с детьми, одновременно учиться самой, прослушать курсы литературы и, возможно, писательского мастерства.

Это теперь в прошлом; больше нет никаких школ, некого учить. Я все понимаю, но не могу перестать думать об этом. Другой частью моего плана было жить дома, экономя деньги, и потратить всю зарплату первого года на книги. У меня их так мало, что я перечитывала каждую раз по двадцать, а то и больше.