Книга Слава и трагедия балтийского линкора - Никита Кузнецов

Впоследствии Коломейцов писал, что кают-компания сразу же не приняла Энгельгардта, увидев в нем ставленника командира, как бы его агента. Напротив, офицеры в своих показаниях настаивали на том, что новичок офицерами был принят хорошо, но очень быстро настроил против себя всех своим бестактным поведением. В чем оно заключалось?

В один из первых дней по прибытии Энгельгардта был общий обед членов кают-компании и командира, на котором вновь прибывший ревизор произнес речь. По свидетельству старшего лейтенанта Г.Л. Дорна, ее смысл был в следующем: «Как плохо и низко смотрят в Кронштадте на офицеров “Славы “, что у нас происходит сплошное, беспробудное пьянство, но что он надеется, что все пойдет хорошо и что он уверен, что никакого пьянства нет»{9}. Кончено, офицерам корабля, которые, сравнительно с другими, отличались трезвым поведением, услышать такое было более чем обидно.

Дальше — больше. Камнем преткновения стал вопрос о том, хорошо ли несется служба на корабле. Командир прибыл на «Славу» с установкой — всех «подтянуть», и, действительно, увидел целый ряд отступлений от уставных требований. Офицеры же считали, что служба несется «посемейному», вкладывая в это понятие отсутствие липшего формализма, активное участие офицеров во всех работах, постановку во главу угла прежде всего конечного результата обучения нижних чинов, т.е. качественного выполнения кораблем учебных задач. Стремление обеспечить своему кораблю первенство, не уронить честь корабля значили для офицеров очень много. По мнению В.Н. Янковича (1964 г.), «служба на корабле выполнялась спокойно и образцово». Кроме того, на кораблях Балтийского отряда традиционно большое значение имели кают-компании, которые с помощью баллотировки нередко определяли желательных или нежелательных на кораблях офицеров, и командиры обычно с этими настроениями считались.

Командир же видел в первую очередь мелкие отступления от уставных требований и иногда проглядывавшее недовольство офицеров его распоряжениями. Очень показателен оказался случай с посылкой вахтенного офицера мичмана Е.Ф. Винтера на катере в порт для получения с таможни командирского чемодана. Винтер счел, что командир мог его лишь попросить об этом выполнении фактически частного поручения, но не приказывать ему в категорической форме, отрывая при этом от общесудовых работ. Другие офицеры поддержали товарища и просили старшего офицера М.И. Смирнова частным образом довести до командира просьбу «давать подобные поручения в более деликатной форме». Михаил Иванович, памятуя высказанное Н.Н. Коломейцовым по прибытии на «Славу» приглашение советоваться с ним о трудных ситуациях, поговорил с ним, подчеркнув, что это частный разговор, просьба{10}. Командир поблагодарил его за откровенность и тут же издал громовой приказ по кораблю (от 4 января 1911 г.), ставящий на вид офицерам выражение ему, командиру, неосновательной и недисциплинарной претензии. При этом в приказе содержалась ссылка на статью Морского устава, требующую, чтобы в иностранных портах все шлюпки отправлялись на берег с офицерами, что во время длительных стоянок никогда не выполнялось и на соблюдении чего командир не настаивал ни тогда, ни впредь. Да и приказание командира было иного рода — недаром мичману предписывалось быть в кителе при кортике{11}. Ситуация, таким образом, намеренно переводилась командиром в другую плоскость, искажалась. Из таких обидных для самолюбия офицеров мелочей и формировалась постепенно основа будущего конфликта.

Приглашенный командиром на «Славу» Михаил Константинович Энгельгардт придерживался примерно той же точки зрения. Он завел записную книжку, в которой отмечал все недочеты службы — кто-то на его глазах плюнул на палубу, кто-то был не по форме одет и т.д., а затем зачитывал свои наблюдения в кают-компании, стараясь доказать другим—«все плохо». Офицеры, давно плававшие вместе и сдружившиеся между собой, встречали критику постановки службы на любимом корабле в штыки. Они считали, что по отдельным недостаткам или промахам не следует делать вывода о системе в целом, и задавали контрвопрос: «А что Вы сделали для прекращения беспорядка?» Точка зрения старшего офицера была та же — если офицер видит непорядок, он должен его устранить или доложить старшему офицеру, а не устраивать демарши в кают-компании. Столкновения, однако, не прекращались.

Команда тоже не была довольна сменой ревизора, так как по его представлению командир без объяснения причин сменил прежних артельщиков. Попытки этих матросов через ротных командиров узнать, в чем они провинились и за что были опозорены, успеха не имели. В данной ситуации, очевидно, команда была на стороне «своих», т.к. в совокупности с уменьшением выдач хлеба, назначение командиром «своего» ревизора было воспринято как попытка «окрутить» нижних чинов.

Здесь необходимо обратить внимание на следующее обстоятельство. Офицеры кораблей русского флота по установившейся системе взаимоотношений крайне редко общались непосредственно с командиром. Это официально не возбранялось, но чаще всего делалось через старшего офицера, докладывавшего командиру по всем делам службы. Командир бывал в кают-компании лишь по приглашению, обычно — один раз в неделю, на обед в воскресенье. Был, однако, один офицер, которому постоянно требовалось решать многие вопросы непосредственно с командиром — ревизор. И офицеры кают-компании начали подозревать, что их новый соплаватель злоупотребляет положением, докладывая командиру о разговорах в кают-компании. По некоторым свидетельствам, Энгельгардт даже неоднократно говорил «мы», имея в виду себя и командира: «мы вам прикажем, мы вас назначим».

Терпение лопнуло вечером 27 февраля. Во время очередной перепалки между лейтенантом младшим штурманом В.Е. Крафтом и мичманом В.Н. Янковичем, с одной стороны, и ревизором — с другой, были произнесены резкие слова. Энгельгардт, в частности, заявил, что командир ценит 14 офицеров, а других 10—не ценит, и он знает, кого командир не одобряет, но фамилий не назовет. На одно из замечаний Крафта последовал совершенно недопустимый в офицерской среде ответ: «Вы лжете», мичман же Янкович был обвинен в «подлизывании к командиру», на что Владимир Николаевич ответил: «Это наглость». Разгоряченный Энгельгардт при этом заявил, что если другие офицеры сочтут его неправым, то он дает честное слово списаться с корабля{12}. Свидетелем спора стал доктор А.Л. Тетьев.

Уже хорошо знакомый нам В.Н.Янкович в 1911 г. описал инцидент так:

«… после вечернего чая… разговор зашел о кают-компанейской экстре [экстраординарных расходах. — А.Е.] по приему гостей. Лейтенант Энгельгардт высказался в том смысле, что кают-компании не надо считаться с отдельными своими членами, и что если есть лица несогласные с общим мнением, то пусть они совсем уходят с корабля. На это возразил штабс-капитан Иерхо, сказавший в том смысле, что лейтенант Энгельгардт еще слишком мало в кают-компании, поэтому ему легко сказать, но те, кто давно плавают, ценят дружбу и спокойствие в ней, и потому не могут решиться заставить кого-либо уйти, тем что большинством постановят расход непосильный меньшинству, вернее далее нескольким членам кают-компании. Лейтенант Энгельгардт с этими доводами не согласился и говорил, что вот он внесет старшему офицеру предложение по вопросу об экстре, результатом чего должно быть подчинение несогласных большинству или их уход. Далее лейтенант Энгельгардт сказал, что, по-видимому, он вообще по взглядам своим не подходит к кают-компании и что если бы старший офицер ему сказал, что он нежелателен, будь это с мотивировкой или даже без мотивировки, он дает честное слово, что так или иначе он на корабле бы не остался и устроил бы себе списание. <…> После того, что лейтенант Энгельгардт говорил о списании, он продолжал критику судовых порядков. Я в это время ходил по кают-компании, и когда споривший с лейтенантом Энгельгардтом лейтенант Крафт сказал, что как только вернемся в Россию, он постарается списаться, я заметил, что это сделают многие офицеры. <…> Чтобы задеть нас, он (Энгельгардт. — А.Е.) рассказал, что в Кронштадте плававшие у нас прежде корабельные гардемарины говорили, что нет ничего удивительного в том, что сожжены котлы, так как корабль в беспорядке. Это действительно задело за живое лейтенанта Крафта, который заметил Энгельгардту, что лейтенант Энгельгардт, кажется, теперь уже знает, какую цену следует придавать этим разговорам, потому что приехав на корабль он рассказывал, что те лее гардемарины говорили, что на “Славе“ сплошное беспробудное пьянство. На это лейтенант Энгельгардт заявил, что он говорил о сплошном пьянстве, а не о беспробудном. Лейтенант Крафт сказал, что он настаивает именно на сплошном и беспробудном пьянстве. Тогда лейтенант Энгельгардт сказал: “Вы лжете“. Лейтенант Крафт прямо one-шил. Случай небывалый в кают-компанейской жизни, и он не мог сразу даже говорить. <…> [Энгельгарда] сказал, что я, критикуя командира, сам во время стрельбы ему пульки считаю, бегаю по юту, и даже резво бегаю. Нахальство Энгельгардта превосходило все границы, но я сдержался и сказал лишь: “Знаете, Михаил Константинович, меня удивляет Ваша наглость“. На это он меня спросил, не откажусь ли я от своих слов, и, получив ответ, что не откажусь, сказал, что даст делу законный ход. После этого лейтенант Крафт, спросив Энгельгардта, откажется ли он от своих слов, сказал, что он в свою очередь тоже даст делу ход».{13}