Книга Три минуты молчания - Георгий Владимов

— Спасибо, — Алик говорит.

Из салона вышел малый в кепчонке, в лыжной замасленной куртке, взял кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.

— Шура! — крикнул туда, в салон. — Четырех учти.

— Я не в счет, — говорю. — На вахте.

— Сиди ты! Вахтенному — полуторную. — Не улыбаясь, наморщенный, угрюмый, сунул мне пятерню. — Фирстов Серега. Компоту оставь запить.

Алика отчего-то всего передернуло. Сказал как-то виновато:

— Пожалуй, и меня не в счет… Я этого не пью. Ни разу не пил.

Раскосый опять посмеялся одними губами.

— Ах, он предпочитает шампанское.

— Разбирайся с вами, котятами, — сказал Серега, — кто чего не пьет!

Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон. Мы тоже пошли. А Шура там уже распечатал ящик с «Маками» и сливал из флаконов в чистый котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых — это команде на бритье, но никто еще с ними не брился, все палубные выпивают в день отхода. Штурмана на это не посягают, у них свое законное — спирт из компаса, три с чем-то литра на экспедицию, потом они всю дорогу механикам кричат: "Топи веселей, картушка[22]примерзает!"

Шура веселыми глазами смотрел — что там творится в котелке. А кандей тем временем шлюпочный ящик вскрывал, с галетами.

Рядом с Шурой стояла девка — молоденькая, нахмуренная — держалась за его плечо.

— Шура, — просила его, — когда ж ты со мной поговоришь?

Он только плечом подергивал. А она даже нас не замечала, только его и видела одного. Ну, я б на ее месте тоже по сторонам не заглядывался — такой красивый был парень, просто первый сорт, — глазастый, темнобровый, зубы как жемчуг. Он, поди, и сам своей красоты не знал, а то бы девки за ним по всем причалам пошли толпою. А может, и ходили. Но все равно, наши ребята себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, — хотя не сравнить его с Шуркой, — черен, как деготь, и синеглазый, это ведь редко встретишь, но уж как рыло свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.

Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил.

— Хватани, кореш.

Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел на меня, улыбался мне весело. Вот с ним-то мы поладим. И с Серегой, наверное, тоже. Не знаю, как объяснить вам, отчего я это почувствовал.

— Сам откуда, кореш?

— Орловский.

— Ну, ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.

Даже его провожающая поглядела на меня милостиво. Потом мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас — не умрем ли? Нет, живы, — потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезами.

— Ничего, — сказал Шура, — с ходу оморячились.

Алику, однако, плохо сделалось, хотя он и улыбался геройски.

Кандей вскочил и увел его в камбуз. Мне тоже пора было идти.

— Да посиди, земеля, — сказал Шура, — не украдут пароход.

Провожающая взглянула на меня исподлобья.

— Ну, раз ему идти надо… Вы потом, в экспедиции наговоритесь.

Я взял сверток и вышел.

Берегаши, конечно, не грузили, ждали меня и тут же сели закусывать.

— Ступайте, ребята, в салон, — я им сказал, — там тепло и есть чего выпить.

Подумали и отказались.

— Да чо там, нам все равно бесполезно, по холоду выдохнется. А вы уж почувствуйте как следует, ведь три месяца будете трезвенники.

— Это верно. Три с половиной.

Я ушел на полубак, сел там на бочку, дымил и поглядывал на причал. Я еще не потерял надежды, что она придет. В прошлый раз она тоже опаздывала, успела к самому отплытию. Вот разве очкарик не передал ей, что я звонил. Но какой ему резон — если я ухожу? И с кем же он тогда шептался?

До Полярного недолго было и сбегать, или позвонить из диспетчерской, но чертова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому ее передашь, у каждого эти минуты последние. Просто сбежать и все? Никто особенно не хватится, покричат — другого найдут. Но не в том дело, хватятся или нет, а тут у меня определенный свих, я не могу объяснить. Так, наверное, заведено: одним жить в тепле, другим — стынуть и мокнуть. Вот я родился — стынуть и мокнуть. И не сбегать с вахты. Я сам себе зто выбрал, тут никто не виноват.

Уже смеркалось, когда снова позвали:

— Вахтенный!

Было начало четвертого, а к причалу никто не спешил — я бы издалека увидел.

11

Позвал меня «дед». Он возился под рубкой, доставал из-за лебедки шланги и футшток — готовился к приемке топлива. И сказал мне, не оборачиваясь:

— Сейчас прилив начнется, швартовые не забудь ослабить — порвутся.

— Не забывал до сих пор.

"Дед" повернулся, оглядел меня.

— А мне сказали — новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.

Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упер его в днище и вынул. «Дед» стоял наклонившись и смотрел.

— Сколько там?

Он даже не различал делений. А я их видел с полного роста, да и не темно еще было. Я встал на корточки и пощупал — где мокро от солярки.

— Тридцать пять вроде…

— Я так и думал. Завинчивай.

— "Дед", а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.

— А я не сам, — сказал «дед». — Ты вот мне помогаешь. Ничего, я их в море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?

— Спасибо.

— Мне-то за что? А деньги — ты не тужи об них, деньги наших печалей не стоют. Ну, вперед будь поосторожней.

Я засмеялся. Вот и вся «дедова» нотация. За что я его и любил.

— Зайдешь ко мне? — спросил «дед». — Опохмелиться дам.

— Да я уже вроде…

— Чувствуется. Пахнешь, как балерина.

— Зайду.

На СРТ у троих только отдельные каюты: у кепа, стармеха и радиста. Штурмана — и те втроем живут. Но «маркони» тут же аппаратуру держит, это не каюта, а рабочее место. А фактически — у двоих, одна против другой. «Дед», как говорят, "вторая держава на судне". И к нему в каюту никто не ходит. Даже к капитану ходят — по тем или иным вопросам, а к «деду» один я ходил, и то на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.