Книга Три минуты молчания - Георгий Владимов

Озадачился в шляпе.

— Да мне-то, собственно… Только если все начнут питьевую… Непорядок! Вот как мы это определим.

Махнул рукой и пошел. Минуты не прошло, как снова:

— Вахтенный!

Это из рубки старпом — его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне на палубу. А там, возле трюма, стоял некто — в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в теплых галошах, руки за спиной, наблюдал за берегашами — как они бочки швыряют. Так, думаю, сейчас насчет кранцев будет заливать.

— Ты вахтенный?

Смотрел на меня холодными глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же еще. Они всегда посреди палубы останавливаются, а говорить — не спешат. Капитану в море еще много чего придется сказать, ну, а когда он в первый раз ступает на палубу, спешить не надо, а надо сказать такое, чтобы запомнили. Чтоб прониклись.

— Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.

Так сразу и переломают. А я думал: он насчет кранцев.

— Сейчас, — говорю, — посыплю.

— Так. А чем будешь посыпать? Солью?

— Нет, говорю, — это инструкцией запрещено. Песком надо.

— А песок у тебя есть?

— Нет. Но достану.

— Новенький, а знаешь. Ну, действуй.

Сказал он свое капитанское слово и пошел к себе в каюту, легонько этак пошатываясь. А я взял лопату, пошел к бочке с солью и стал ее сыпать. Новенький, а знаю. И он тоже знает. Это один гений в газете написал, что от соли настил гниет. И напечатали. Не спросили только — а чем ее, палубу в море поливает, не солью? Потому что — борец за экономию. Как будто, если я ее песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом и посыпать не надо.

Ну вот, я и с этим покончил, больше никто меня не звал, и сел я на комингс трюма перекурить. Кто-то выполз из кубрика, пошатался в капе, к трюму подошел и встал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.

— Отодвигаешь меня? Ты главный тут?

— Не главный, но вахтенный. Свалишься — мне отвечать.

Тут одна бочка выпала из контейнера, еще с высоты, и раскололась по всем клепкам. Не знаю, отчего, так же и другие падали. Наверное, обруч был с перекалиной.

Он усмехнулся лениво и вдруг сгреб меня за куртку, задышал мне в лицо: гнилью зубной, да с перегаром.

— А я за бочки отвечаю, понял? Потому что я бондарь.

— Пусти, — говорю, — порвешь.

Он хоть и косой был в дымину, но мертво держал, сильней был меня трезвого. И так смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой — просто убить хотел.

Один из берегашей, который внизу был, укладывал бочки в трюме, сказал:

— Что вы, ребята, как не стыдно! Вы ж в море идете, должны быть как братовья.

— Ты помалкивай там, — сказал ему бондарь. Но все-таки oтпустил куртку. Зато поднес кулак к самому лицу. — Убивать таких братовьев.

И пошел обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели ему вслед. Тот, в трюме, спросил:

— Слышь, вахтенный. Неужели же он из-за бочки? Ну, стоит она? Может, чего не поделили? Так лучше не ходить вместе.

— Чего нам делить? Первый раз его вижу.

— Вот дела!

Действительно, я подумал, дела. Ведь тут ничего не попишешь, если не понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки, конечно, а просто рылами не сошлись. В море и те, кто нравится, в конце концов надоедают. А тут мы рейс начинаем врагами и врагами, конечно, разойдемся. Даже не поймем, отчего. Может, и правда, не ходить с ним?

— Слышь, вахтенный, — сказал мне тот, из трюма, — ты на это плюнь. Ну, спьяна сказал человек.

— Да чепуха, — говорю, — есть о чем говорить!

— Ну, правильно. Слышь, пошарь там в камбузе — хлебца не найдется ли? Есть захотелось.

Ох, уж эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на траулере.

— Пошарю, — говорю.

— Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?

На камбузе у кандея[21]пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски — рыженькая такая, пушистая, глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а чуть отведывала и ушками все прядала и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.

— Рубай, Волна, веселей, — кандей ее уговаривал. — Скоро на вахту пойдешь.

Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то — Прибой. В Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая — за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы уши не оборвали от широты душевной. А в Тюве — сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто в море идет, кто в порт, — ведь к одному и тому же причалу подходят. А наверно, по запаху — с моря-то трезвые возвращаются. И настроение совсем не то.

Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.

— А сам не покушаешь?

Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.

— Ну, компоту хоть порубай, — дал мне полкастрюли и черпак. — Докончи, все равно мне новый варить.

Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.

Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали. Это у кандея и завтра не будет готово. Они, конечно, старались, но — медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт меня задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать — это иное дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие — что делаешь это быстро. А картошка — это, как говорил наш старпом из Волоколамска, "не работа для белого человека".

Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.

— Что, — спрашиваю, — рука онемела?

— Да нет, чепуха.

Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы. Ничего нет зазорного.

Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него нож и показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого — и в бак.

— Так же много отходов, — говорит.

— Ну, чисти, как знаешь.

Второй — смуглолицый, раскосый, как бурят, — посмеялся одними губами.

— Друг мой, Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.