Книга Гинекологическая проза - Анна Бялко

Рассказ второй Никому не расскажешь

Оля вышла замуж очень рано, в восемнадцать лет. Как говорила мама: «Выскочила на свою голову». Действительно, непонятно было, к чему такая спешка, красивая, умная девочка, второй курс института, поклонников хоть отбавляй, живи да радуйся. Нет, надо замуж. И ладно бы, по безумной любви, глупо, но случается, так и такого ведь тоже у нее не было…

А что было? Был Миша, мальчик из той же группы, никакой не красавец, просто хороший мальчик из хорошей семьи, отличник в очках. Умный, тут ничего не скажешь, с блестящим интеллектом, стихи писал неплохие, о литературе мог разговаривать часами – заслушаешься, да и в науке подавал надежды, но главное – у него-то Оля была настоящей, первой любовью, которая только и бывает в восемнадцать лет, это и подкупало.

И еще семья. Сказать «из хорошей семьи» – мало, там еще какая была семья. Начать с бабушки – именитого профессора психологии, с кафедрой в Университете, с книжками, с монографиями… Потом мама, филолог, умеренная диссидентка с вытекающими последствиями, потом папа… Папа, впрочем, будучи крупным чиновником партийно-советского аппарата, разведясь с мамой тому уж несколько лет, жил отдельно, вспоминая семью пару раз в месяц заказами из привилегированных буфетов. Подачка от властей, пустяк, а приятно – такое мясо, как привозил шофер на «Волге» с госномером раз в две недели, в Олиной семье, если удавалось однажды в год достать, хранили в морозилке месяцами, сберегая до больших праздников. Но Бог с ним, с мясом, не в мясе счастье. Большая квартира в «тихом центре», просторные комнаты, высокие потолки, книги, книги… Тамиздат, Самиздат, постоянные и многочисленные сборища (не очень подходит это слово для определения тех, кто там собирался – такого количества интересных людей, зашедших просто на вечерок, Оля не видела за всю свою предыдущую жизнь), разговоры, передачи, звонки из-за границы… Все это происходило в дивной атмосфере таинственности и полузапретности, в ней, как в сигаретном дыму, плавало ощущение того, что происходит что-то очень важное, не сиюминутно-, а общечеловеческое, все это было приправлено остротой потенциальной опасности, неясно, как и от кого происходящей, но от этого не менее обжигающей. Забавно, что эта полуконспиративная обстановка перемежалась легкой, почти детской беспечностью – прийти мог практически кто хотел, телефонного звонка и рекомендации: «Я друг такого-то», было абсолютно достаточно, чтобы получить приглашение. Да, собственно, и вся их институтская компания – человек шесть, приходила совершенно свободно, усаживалась где-то в уголке прямо на пол и жадно внимала, боясь пропустить частичку захватывающего действа.

С таких посиделок, собственно, и начался их с Мишей роман. Сначала приходили всей компанией, потом Миша стал звать Олю чаще, одну, и как можно было отказаться от этого – что в юности бывает слаще чувства избранности и сопричастности. Миша приносил самиздатовские книжки, слепые копии на папиросной бумаге, читать надо было тайно, Оля глотала их за ночь – быстрота чтения, счастливый дар, – возвращала и после, гуляя где-то узкими аллейками бульваров, они взахлеб, но вполголоса, прочитанное обсуждали. Наверное, в этом не было ничего реально опасного – все-таки уже прошли времена, когда за такую книгу могли действительно посадить, в крайнем разе выгнать из института, да и кто стал бы шпионить за двумя влюбленными детьми, но, чтобы понимать это, надо не быть влюбленным ребенком, да и на картинку смотреть через призму десятилетий, а тогда…

Словом, Оля влюбилась не в собственно Мишу, а в весь Мишу окружающий мир, который ей, девочке из предместья, казался загадочно-прекрасным, как сверкающий шар на елке в новогоднюю ночь…

Девочка из предместья… Ну не деревня же, в конце концов, да, конечная станция метро, да, четверть часа автобусом, и автобуса подождать минут двадцать, да, одноликие новостройки, но и там тоже люди живут. Семья Олина, если смотреть непредвзято, была ничуть не хуже: родители – научные работники, кандидаты, технари – та же интеллигенция, даже общие знакомые обнаружились в семьях после, когда дело подошло к самой свадьбе. И книги те же, и мысли, в общем-то, те же, только больше не вслух, и…

Словом, мезальянса не наблюдалось, родители познакомились, взаимно понравились, сдружились, все шло прекрасно, и только Олина мама, негромко и ненастойчиво (где тут настаивать, быть бы услышанной) говорила ей иногда, смахивая незаметно слезу: «Доченька, ну куда ты торопишься, не спеши, подожди – не надо»…

Надо – не надо, куда там, паровоз летел вперед неудержимо. Подали заявление. (Работница ЗАГСА, только глянув на них, спросила с ужасом: «А пятьдесят копеек на гербовую марку у вас есть?» И потом: «А мама знает?») День им назначили – шестое ноября, накануне праздника (а следующая возможная дата была через месяц). Оля расстроилась было – не любила она этот праздник, но после решила – все к лучшему, можно будет вместо всенародного торжества отмечать семейное. Друзья тоже ругались – осенью цветы и так дороги, а под праздник втрое.

Стали готовить свадьбу, все как положено, чтобы гости, чтобы костюм жениха, белое платье (Оля покупать не хотела, говорила: «Я буду в джинсах», но номер не вышел – купили). От собственно свадьбы остался у Ольги среди всей суеты только набор отрывочных воспоминаний: прогулка пешком до ЗАГСа в длинном белом платье по ноябрьской слякоти, пронзительно-голубой бархат одежды дамы-распорядительницы (ни дать, ни взять – театральный занавес и на нем золотой герб на цепи посреди пуза), кольцо, упорно не желающее налезать на палец, роскошный букет свежих тюльпанов, который принесли друзья из группы – где только достали в ноябре месяце, родительская квартира, очищенная от привычной мебели и уставленная разнокалиберными столами, крики «горько» и тягостное ощущение себя в качестве фигуры речи – застольной невесты…

Они с Мишей не высидели всего положенного торжественного церемониала, смотались тихонько где-то в перерыве между горячим и десертом… Ночь тоже как-то выпала из памяти, а вот утро следующего дня…

Утром Оля проснулась рано, с гудящей слегка головой после некрепкого, разрывистого сна (и день накануне был нелегкий, и спится на непривычном месте тяжело), тихо поднялась, не будя Мишу, подошла к окну… Мишина комната была небольшой, вытянутой в длину, разложенный диван перегораживал ее почти целиком, только и умещался еще письменный стол в углу под книжными полками, и сразу начинался широкий мраморный подоконник – преддверие заоконного мира…

Снаружи стоял серый день. Дождик не дождик – серый туман низко и влажно висел за окном. Рядом рос огромный старый тополь, голый, тоже серый и по-осеннему мокрый, ветки его доставали с той стороны до стекла, сквозь них виднелся желтовато-серый кирпичный дом напротив. Оттуда почему-то слышались плавные звуки рояля…

Все эти серые дом, тополь, и даже рояль – показались Оле до того непривычными и чужими, что первой, самой непосредственной реакцией ее был испуг. «Где я? Зачем я здесь?» И сразу за ним пришло осознание, что да, она там, где и должна быть, здесь ее место, и это теперь навсегда. Игра окончилась, ловушка захлопнулась. Она еще прошептала вслух, совсем по-детски: «Мама, я хочу домой», но тут зашевелился на диване Миша, мгновенно пронеслась в голове мысль: «Но Мишка-то в чем виноват, это только я такая дура, главное – не показывать виду», и, повернувшись лицом в комнату, она шагнула к дивану с улыбкой: «Доброе утро».