Книга Университетская роща - Тамара Каленова

— Очень простая разгадка, любезный Порфирий Никитич, — насладившись удивлением гостя, охотно принялся объяснять капитан. — Обь, как вы изволили заметить, сильная река. Обва — «снежная вода». Так зовут ее здешние люди. А ложе у нее песчаное да глинистое, отчего вода и засорена. А Тома, или, как ее по-современному кличут, Томь, — другого характера. Поспокойней. Поуже. И вода в ней чистейшая. Но по сравнению с обской кажется черной. Вот ведь что поразительно: чистейшая, а кажется черной!

— Да, действительно, две реки, два характера.

Капитан, воодушевленный этим замечанием, принялся рассказывать все, что знал, что накопил в плаваниях по сибирским рекам. О том, как трудны здесь переходы: капитаны ходят почти вслепую, сносных лоций не имеется. Как бесчинствуют местные корсары, из озорства сбивают бакены, топят лодки, норовят в бок садануть или корму прошибить. Глаз да глаз нужен.

Он любил свое дело. Оторви от реки, от парохода — тотчас и погибнет. К весне так изнудится, что и не узнать; худющий, словно медведь-шатун, и такой же злой. Ну, а когда уж река вскроется — живет!

Не единожды вмерзал со своими суденышками. Он ведь не сразу на этот двухпалубный красавец попал; приходилось и лодководцем служить, и плотогонничать, и завознями командовать.

Одинок-с. Так и не решился обзавестись семейством в силу неспокойствия своей натуры. В свободное время грешит собирательством — очень любит всякие сказы, бывальщины. Уж изрядную тетрадочку накопил. Вот и все, что составляет его жизненное счастье.

Крылов посмотрел на «человека в мундире» с запоздалым раскаянием: не встречай людей по одежке; вот тебе и наука…

— Как-то на Енисее пришлось мне с одним шаманом на зимовье жить, — продолжал капитан. — Из кетов шаман. Это сибирский такой местный народец — кеты. Охотники, рыболовы — словом, таежные люди, темные. Но этот Какемпту был, доложу я вам, образованнейший для своего племени человек! О Пушкине слыхал… спрашиваю, откуда слыхал-то? Говорит: духи-лунги сообщили. Хитрец… Меня Нучьжой звал, русским, то есть. Правда, перевод по-ихнему не того-с… «Господин с соплями». Дескать, на морозе «тает». Но об этом я уж потом проведал, а пока жили, не знал. Нучьжа так Нучьжа, мне все едино, лишь бы зиму перемолчать, баржу с мануфактурой укараулить. Между прочим, Какемпту сильно помог мне, в его владениях товар целехонек сохранился.

Капитан замолчал, поглощенный управлением парохода, и заговорил опять, когда крутой изгиб реки благополучно остался позади.

— Так о чем это я? Ну да, о шамане… Вот он сказывал, что и его народец жил на Томи, потом на север откочевал, подальше от русских нучьж с «огненными языками». С ружьями, значит. Шаман говорил, что они эту речку Томь называли Темной рекой. За цвет. На севере есть красные, железистые, коричневые — те, что из болот идут. Томь на особицу. Темная. И город стал по ее имени называться.

— Темноводск, значит?

— Выходит, так, — согласился капитан. — А вам известно, как томичей дразнят?

— Помилуйте, откуда же? Я ведь впервые — и по этим рекам, и в город, — ответил Крылов, приготавливаясь услышать от собеседника еще что-нибудь занятное.

— О томичах старая слава нехорошая шла. Де, пьяницы, воры, распутники да урывай-алтынники. Это, говорят, в древности было. А уж потом, позже, томичей аленичами стали звать. Либо моксунники да бакланы, либо аленичи. А сейчас гужеедами дразнят. Томские мужики — гужееды. Извозом промышляют, значит.

— Любопытно.

— Есть прибаска такая… Когда Томским городом управляли еще коменданты, а не губернаторы, приехал новый комендант. Жители послали к нему своих лучших людей бить челом. «Челом бьем твоей чести, кормилец!» — «Здравствуйте. Ну, как у вас дела-то ведутся?» — «Как, батюшка, ведутся? Известно как. Все таперича по страху божескому делается». — «А кто у вас старше всех?» — «Старше-то? А вот Корнил Корнилович, что за Ушайкой живет, ему, почитай, за сто лет». — «Да я не о том! Кого вы слушаетесь?» — «А-а… Слушаем, батюшка, по праздникам Миканора Стахиича, он хоша и слепой, а презнатно на скрипице играет». — «Эх, какие вы… Мне надо знать, кого вы боитесь?» — «Ну, это бык поповский, кормилец, такой бодун, что страсть». — «Да вы меня не понимаете, любезные! Я спрашиваю, кто у вас выше всех?» — «О, это Алена из-за озера. Она подит-кось с сажень будет ростом». Комендант рассердился и прогнал их: «Вон, аленичи, вон пошли от меня!».

Капитан рассмеялся — так забавно, в лицах, на голоса передал капитан речь увертливых, себе на уме томских мужичков, дурачивших напыщенного коменданта.

— Моксунники да бакланы — оттого, что на Томи моксуна да водяной птицы баклана много было, — закончил капитан.

— Что же сейчас, господин капитан, по-вашему, представляет Томский город?

Капитан задумался. Долго искал подходящее емкое слово, которым можно было бы обрисовать город.

— Купеческий картузище, — сказал наконец. — Запойный торгаш — вот что такое Томск ныне!

— Ну-у, — недоверчиво протянул Крылов. — Я слыхал иное… Что там и просвещенные люди есть.

— Не спорю, — ответил капитан и упрямо склонил голову. — Только их, как и везде, немного. А цилиндров, да котелков, да картузов — тьма. В Томске все торгуют. И всем. Перевалка — не город. Постоялый двор. Да вы и сами ужо увидите.

Капитан задумался. Крылов не стал более докучать вопросами, и какое-то время они оба молча глядели в окно, на реку.

Темная река — Тома-Томь оказалась живописной приятной дорогой. Сновали суденышки, трубными кликами переговаривались пароходы, по берегам то и дело возникали поселения. Пароход дважды подходил к самым большим поселкам, и на пристанях шла бойкая торговля овощами, ягодами, грибами, прошлогодними кедровыми орехами; там же, у пристаней, высились поленницы березовых чурбашек, заготовленных для паровой тяги.

Незаметно длилось время, и вот уже капитан угадал городские скотобойни, указующие на то, что город близок.

— Слава богу, приехали благополучно, — капитан снял фуражку и набожно перекрестился. — Не сели на мель, не порвались на карче, не потеряли баржу с переселенцами, и котел не взорвался…

Это походило на молитву.

За скотобойнями потянулись захламленные корой и щепой лесные склады, грузовые пристани, и только потом пароход, дав длинный и два коротких гудка, резко сбавил скорость и начал сворачивать влево, словно принюхивался к берегу, ища место для остановки.

— Отдать носовую! — зычно и торжественно скомандовал через рупор капитан. — Отдать кормовую!

На палубах поднялась суета. У сходен образовалась толчея, пробка; обнаружилось множество детей, они пищали и хныкали, зажатые взрослыми.

— Ну, прощайте, господин пароходный доктор, — подал руку капитан. — Не поминайте лихом. Дай вам Бог хорошо устроиться на новом месте.

— Спасибо. Прощайте и вы. Душевно рад был познакомиться, — ответил Крылов.

Капитан приложил руку к козырьку форменной фуражки, отдавая честь.