Книга Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни - Ирэн Роздобудько

Пирог был кислым и соленым. Я бросала крошки за окно, и их даже птички не клевали… Я смотрела на высокий каменный забор Приюта, на пятачок двора с желтой травой, куда никогда не проникали лучи солнца. И сама чувствовала себя травой — увядшей и скошенной.

Жизнь в Приюте шла по установленному распорядку: утром — молитва и завтрак в большом зале за длинными деревянными столами, днем — уроки, работа, потом — обед и получасовой сон. Потом — заучивание новых молитв и вечерняя служба в каменной часовне.

Только раз в году ворота открывались и звучала музыка. Это означало, что все, кому исполнилось шестнадцать лет, отправляются в Большую Жизнь.

Но для того чтобы так вот оставить Приют, нужно иметь на себя спрос, то есть письменное подтверждение того, что там-то и там-то нужны рабочие руки. С каким нетерпением я ждала этого момента! Но… На меня спроса не было, не было и заявки. И я снова слышала:

— Ты должна стыдиться! Видишь, ты никому не нужна!

И это было правдой.

Только однажды на несколько минут я почувствовала это удивительное состояние нужности кому-то. Но это меня лишь напугало…

…Обычно на вечернюю молитву ходили только старшие воспитанники, младшие молились в классах под присмотром воспитателей. Я же всегда молилась отдельно — в своей комнате. И хотя слова молитвы висели у меня на стене в большой железной рамке, признаюсь, я грешила и никогда не поглядывала на нее — ведь за мной никто не следил. Я поднимала взгляд, смотрела на верхний витраж: своего окошка и всякий раз произносила что-то свое или то, что подсказывали голоса.

Так было, пока я не повзрослела. А уже тогда начала ходить в часовню вместе со всеми. Мы шли долгой чередой, всегда босые (даже в лютый мороз!) и несли свечи. Овальный зев часовни поочередно заглатывал огоньки. Я всегда отставала и не спешила: очень не хотелось отдавать свечу голодной черной прорве.

В часовне стояли узкие каменные скамьи. Мы усаживались, тесно прижимаясь друг к другу, и дрожали от холода. Воспитатели прикрывали наши замерзшие колени потертыми одеялами, пахнувшими воском. Это было очень милостиво с их стороны.

Свечи, которые мы прилепляли к стенам, тускло поблескивали. Жак всегда, к кафедре выходил Лучший Воспитанник и произносил слова нашей приютской молитвы. Остальные только повторяли концовки фраз. Вот тогда я наконец узнала, что написано на желтой бумаге в железной рамке.

— Мы хотим, чтобы всегда было много воды и мыла! — говорил отличник. — Мы хотим мяса, хлеба и теплой одежды! Мы хотим много работать, чтобы заслужить сытость и уважение в обществе! Мыла и воды! Мыла и воды! Мыла и воды!

Я повторяла концовки фраз тише других, почти неслышно. Эти слова были намного хуже тех, которые сочиняла я. Или мне это только казалось?

Размышляя об этом, я вдруг почувствовала, что одеяло, под скупым теплом которого согревались мои замерзшие колени, будто зашевелилось, сдвинулось с места и чуть приподнялось, образовав над коленями прохладную воздушную подушку. В тот же миг что-то влажное, дрожащее и теплое медленно поползло по ноге, поднимаясь все выше и выше… Скользкий жар остановился на уровне колена. Казалось, что мне в подол положили теплую гнилую рыбу, которая сейчас растечется по ногам, распространяя мерзкий удушливый смрад.

Ко мне еще никто не прикасался — в Приюте это считалось плохим тоном. (Иногда сквозь щит опущенных ресниц до меня доходили истории, которые происходили с моими одногодками. Они сталкивались, разбивались на пары, похлопывали друг друга по плечу, дергали друг друга за волосы…

В результате подобных манипуляций из самого дальнего уголка Приюта порой доносился детский плач, а утром приезжала карета с гербом Обители Младенцев и Верховная Настоятельница вносила в нее что-то маленькое, завернутое в серую простыню…)

…Скользкая рыба превратилась в рака, который больно впился в мои колени. Я боялась шелохнуться, не знала, что делать. И голоса затаились. Я поняла: кто-то сидевший рядом заинтересовался мною. Значит, я была нужна? Значит, так ЭТО начинается? Одеяло на моих коленях вздымалось, как море в бурную погоду. Я мечтала о том миге, когда закончится молитва.

— Хотим! Хотим! Хотим! — в один голос прокричали все. И воспитатели стали сбрасывать одеяла с наших ног.

Я взглянула на свои колени и икры — на них остались синяки.

Вернувшись в свою комнату, я забаррикадировала дверь стулом и упала на колени перед окном. В нем висела одинокая звезда…

Ночью мне приснился жуткий сон. Мне даже показалось, что все это было наяву…

…Дверь неслышно отворяется… Входят двое — Верховная Настоятельница и воспитатель. В руках у Верховной — тонкая длинная игла, воспитатель держит в руках стеклянный лекарский лоток с куском протухшего мяса.

— Сейчас… сейчас… — шепчет Верховная и втыкает кончик иголки в посиневший кусок.

— Давай… давай… — шепчет Верховная, и воспитатель садится на мои ноги. Настоятельница наваливается на грудь (я даже не могу шелохнуться!) и подносит иглу к моему виску. Я чувствую укол…

— Вот и все, — довольно говорит она, — вживление состоялось. Через несколько дней она начнет гнить с головы. Скажем, что это — бубонная чума…

Они отпускают меня. Я лежу недвижимая и распластанная, понимая, что у меня нет выхода.

Дин-дон!

Будет сон…

…Утро вливается в окно сквозь щели в деревянных рамах, как кислый лимонный сок. Утро и прохладный воздух приводят меня в чувство. Я смотрю на дверь — она все так же подперта стулом, притрагиваюсь к лицу — не болит. Но что там, у виска? О, если бы я могла увидеть свое лицо! Я смотрю в стекло окна и вижу, как далеко-далеко на горизонте всходит розовое солнце.

Трень-брень!

Будет день…

Днем меня вызвала к себе Верховная Настоятельница. Неужели и на меня пришла заявка?!

— Садись, Жанна, — сказала Настоятельница, указывая на высокое кресло напротив своего стола.

Я покраснела, ноги мои вмиг ослабели, и я почти упала в это глубокое, мягкое ложе, пахнувшее зверем. Оно поглотило меня с головой.

— Итак, Жанна, — она говорила, как всегда, глядя только на носки моих башмаков (я смотрела туда же), — сегодня ты покинешь наш славный Приют.

Я взволнованно сжала пальцы. Наконец торжественный момент наступил и для меня! Я напрягла слух. Даже голоса не мешали мне.

— Жак ты уже, наверное, догадываешься, твои способности и коэффициент полезности нашему обществу — минимальны. Мы сделали все, что могли. И ты должна быть благодарной…