Книга Лесные сторожа - Борис Николаевич Сергуненков

их и нет, то это не значит, что надо не спросясь всюду совать свой нос.

Я запустил в козу камнем, пугнул кур и вошел в дом. Здесь уже чувствовалась женская рука: стол был от окна отодвинут, табуретки переставлены, увеличенную фотографию эсминца «Возбужденного», на котором я плавал, заслонило белое полотенце с надписью «Доброе утро».

Березовым веничком девушка подметала пол и, не оборачиваясь, спросила:

— Ты, Тимка?

— Что за гости у меня? — сказал я. — Кто распоряжается в моем доме?

Девушка обернулась и, ничуть меня не испугавшись, но и не глядя в глаза, ответила:

— Мы Меньшиковы, из Белой Холодицы… Мы будем здесь жить. Если нельзя, мы уйдем.

Она подала мне письмо.

Теперь я разглядел ее получше. На улице она показалась мне взрослее; это была девочка лет четырнадцати — угловатый подросток, с облупленным носом, худенькими плечами, небрежно расчесанными волосами и быстрыми, испуганными глазами.

Все время, пока я читал письмо, она смотрела в пол, но я знал: она разглядывает меня с ног до головы и прикидывает в уме, что я за человек. Девушки прекрасно видят через опущенные веки.

Письмо меня удивило не меньше, чем появление на кордоне гостей.

Писал мой сосед, лесник Меньшиков, с кордона Белая Холодица. Мы часто встречались с ним на рубеже наших обходов, самых дальних и самых глухих в парклесхозе. Он сообщил, что лег в больницу (разболелась старая рана), и просил, если ему будут делать операцию, на это время присмотреть за детьми и обходом.

— Скажи, Таня, — девушку звали Таней, — когда отец лег в больницу? — спросил я.

— В понедельник.

— А сегодня пятница. Где вы были эти дни?

— Дома. Но у нас кончился хлеб, а Тимка плачет, когда остается один.

— Устраивайтесь, — сказал я. — Ты меня не на шутку перепугала: я думал, меня выгонять будут из собственного дома.

Вечером я вернулся с обхода усталый и голодный; я проверил свой лес, с тем расчетом, чтобы завтра податься в обход к Меньшикову. Мне хотелось одного — лечь и уснуть.

Но дверь в сени оказалась запертой. В доме была тишина.

Я постучался.

— Открывайте, — сказал я.

Мне никто не ответил. Я стукнул громче.

— Вы что, умерли? Открывайте, это я.

Наконец за дверью раздался Танин голос:

— Вы не стучите. Вы Тимку разбудите. Он уснул.

— А как же я?

— Я вам на улице постелила. Там и поесть найдете.

Я стоял перед дверью, соображая, что делать. Но не ломать же ее в собственном доме? Я нашел на дворе тюфяк, лег и прикрылся одеялом. Комары не давали мне покоя.

— Начинается дьявольская жизнь, — ворчал я, — придешь домой, а спи под дверью.

Спать мне расхотелось. Я встал и пошел рыть колодец.

Ночь была светлая; на востоке и севере полоской рдела заря, спали деревья, спали травы, спали птицы, устав от долгого дня; лишь в болоте кричал дергач: крен-крен — да я ковырял на дне колодца лопатой.

Сквозь тонкие стены домика мне было слышно, как проснулся Тимка и как он разговаривал с Таней.

— Это кто шумит?

— Лоси ходят, спи.

— А у нас они так не ходят. У нас они лучше, да? А батя скоро приедет?

— Скоро. Сделают операцию, он и приедет.

— А он не умрет?

— Вот глупый. Разве он может умереть?

— А тетя Даша говорит, что может.

— Она ничего не понимает.

— Иван лучше понимает, да? Он говорит, что батя скоро приедет. А ребята с Иваном к нам придут?

— Придут. У нас сейчас очень важное дело.

— Какое дело?

— Тебя это не касается. Ты спи.

— А дяденька где?

— Он нас охраняет.

Я скреб колодец долго и уснул тут же, обхватив черенок лопаты.

Утром, к удивлению Тимки, я появился из-под земли. Он так и уставился на меня.

— Ты из земли вылез? — спросил он.

— Из земли.

— Ты великан?

— Какой там великан!

— Нет, ты великан. Ты до солнца достанешь.

— Чего проще. Стоит только захотеть.

Часам к десяти я шагал в Белую Холодицу. Протоптанная тропинка в жестких зарослях вереска привела меня через высокий сосновый бор к небольшой опушке у ручья. Кордон был невелик: дом, сараюшка, две полосы с картофелем. У сарая на бревне сидела пожилая женщина и перебирала бруснику. Меньшиков был вдовцом, и я посчитал женщину случайно забредшей ягодницей.

Ребята, уходя, аккуратно закрыли окна, а дверь заколотили тонкими досками крест-накрест. На крыльце в углу лежала упавшая записка. В ней крупными детскими буквами написано: «Ваня, приходи в назначенный час к старому мосту. Надо сговориться о важном деле. Таня».

Женщина оказалась дряблой, грузной, с маленьким носом на рябом лице, грубыми руками. Не знаю почему, она была не расположена к доброму разговору и на мой незлобный вопрос, откуда она, затараторила, что все лесники обманщики, что Меньшиков занял у нее 20 рублей, а теперь упрятался в больницу. Хватит ей того, что ее муж после войны два года пролежал в госпитале и оставил одну с четырьмя детьми. Но она все равно добьется своего, потому что ей надо покупать сено; девчонка отдала 15 рублей, но у этой маленькой ведьмы не больно вырвешь. Своя рука ближе и к себе подгребает. Вон шуваловский поп на мотоцикле перевез несколько машин дров. А кто ему дал? Конечно, эта девчонка. И ребят деревенских к этому сманивает.