Книга Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

описание этой неизвестной территории и ее поразительным рельефам. Курсив подчеркивал экзотические детали: Лобок, Клитор, Большие и Малые губы. Отталкиваясь от восхитительно точной иллюстрации, можно было дорисовать в воображении разведенные бедра, представить художника с блокнотом в руке всего в нескольких сантиметрах от натурщицы — так близко, что удивительно, как он не сгорел, не ослеп, не сошел с ума, как нашел в себе силы зарисовать каждый волосок и заштриховать правую губу, чуть более приоткрытую, чем левую.

Завороженный этим новым механизмом с невидимыми шурупами, Эдисон пялился, потеряв дар речи. Синатра натянул презрительную, саркастическую усмешку, словно пытался сказать: «Если вы думаете, что я вижу это в первый раз…», однако шишка в его шортах свидетельствовала об обратном. Проныра переводил взгляд с рисунка на меня. Безродный спросил:

— Это медведь?

— Дурак, это девчонка.

Безродный забрал у меня страницу, Эдисон попытался отобрать ее, но вмешался Синатра. Я спокойно поднял руку:

— Все по очереди.

Со священным ужасом они изучали рисунок, и их восхищение было подобно тому, что испытывает человек, глядя на землетрясение. Я долго тренировался в хладнокровии: до посинения пялился на картинку накануне, чтобы привыкнуть, еще не осознавая, что к подобному не привыкнешь никогда.

— Если примете меня и Момо в Дозор, картинка ваша. То есть наша. Иначе…

— Иначе что?

— В одиночку хранить такое слишком рискованно. Аббат может найти. Я сожгу ее.

Все четверо побледнели.

— Ты не посмеешь, — сказал Синатра.

— Да ну? Тогда для начала я ее порву.

Я взял страницу двумя пальцами, поднял и…

— Прекрати! — закричал Проныра. — Хорошо, хорошо. Тебя примем, но не идиота.

— Его зовут Момо. Еще раз назовешь его идиотом, и я тебе башку проломлю.

Проныра учуял, что я говорил серьезно. Момо улыбнулся. Момо всегда улыбался.

— Хорошо, не кипятись. Я голосую за. Парни?

— Я тоже, — сказал Эдисон.

Безродный торжественно кивнул. Только Синатра таращился на меня с недоверием.

— А откуда нам знать, что он не пытается нас подставить? Что все это не план Сенака следить за нами?

— Если бы Сенак знал, что мы тут, он бы выдумал что-нибудь пострашнее слежки.

— Ну как знаете, — сказал Синатра. — Только если он окажется предателем, не говорите, что я не предупреждал.

— Получается, четыре голоса за.

Проныра протянул руку мне и, немного поколебавшись, Момо.

— Добро пожаловать в Дозор.

Часто я задаюсь вопросом: а если бы я вправду разорвал страницу? Конечно же, я бы этого не сделал, но не по тем причинам, о которых вы думаете, хотя кровь бурлит в том возрасте. Я размышлял о женщине-натурщице. Наверняка было нелегко выставить себя с такой стороны и отдаться всем. Требовалась храбрость. Пока мы любовались ею, эта женщина где-то жила, хлопотала по дому в халате, варила кофе. Может, она уже состарилась, а рисунок был сделан давно? Может, она тоже смотрела в энциклопедию на свою молодую вульву и грустно вздыхала. Вот почему я бы не разорвал страницу: мне хотелось выказать уважение этой героине.

— Последнее условие, — добавил Проныра. — Здесь каждый сам за себя. Если с тобой что-то случится, мы тебя не знаем. Если что-то случится с нами, ты нас тоже не знаешь. Повтори.

— Каждый сам за себя.

— Отлично. Теперь заткнитесь. Оба. Из-за вас мы пропустили половину Мари-Анж.

В тот вечер, когда они включили радио, я познакомился с Мари-Анж Роиг, идеальной женщиной, образ которой каждый лепил на свой лад, словно неловкий коллаж из элементов красоты, замеченных то тут, то там. Одетая в слишком широкую маечку Камий, склонившаяся к сыну. Женщина с обложки журнала, увиденного во время похода в деревню или в окно везущего нас летом в Лурд автобуса, когда мимо проезжал открытый кабриолет. Мы могли до бесконечности обсуждать, утверждать, что у идеальной женщины должна быть фигура Джины Лоллобриджиды или Софи Лорен, улыбка Клаудии Кардинале или Грейс Келли, глаза Брижит Бардо или Мари Лафоре. Но в вопросе голоса все были согласны: у Мари-Анж Роиг не было ни одной конкурентки, отчего соревнование могло показаться нечестным.

Мари-Анж вела передачу «Ночной перекресток», и Дозор слушал ее с религиозным благоговением каждый воскресный вечер по «Сюд Радио» — единственной волне, которую ловил самодельный приемник Эдисона. Голос Мари-Анж поднимался из Андорры к передатчику на Пик-Блане. Оттуда он садился на среднюю волну в триста шестьдесят семь метров (в джинглах не переставали повторять эту наверняка важную информацию). На спине этой волны голос перепрыгивал вершины, бросал вызов холоду, одиночеству, бурям и добирался до нас — мы никогда не думали, что Мари-Анж обращалась и к другим слушателям. В грозу бывало, что голос пропадал, сбивался, а его интонацию насмерть била молния. В такие моменты мы думали, что он больше не вернется. Но голос звучал вечно. Даже теперь, пятьдесят лет спустя, мне нравится думать, что его рассеянное эхо путешествует на скорости звука к скользким границам космоса, что далекий и бесконечный разум поймает его однажды, внимательно послушает и подумает, насколько глупыми, но прекрасными мы были.

Мари-Анж покинула волну час спустя, оставив нас в окружении ночи. Стало чуть холоднее, чуть темнее. Эта пустота между тенями была самой опасной.

— Может, поиграем во что-нибудь? — предложил я.

— В покер? У нас нет денег.

— Можно и без денег.

— Как ты собираешься играть в покер без денег?

— Я вообще не говорил про покер!

— Ну ты же сказал, что хочешь поиграть, так?

— Я подумал про блек-джек, — заговорил Синатра. — Но там тоже деньги нужны.

— Да кончайте со своими чертовыми деньгами. Я говорю об обычной игре. Просто повеселиться.

— Повеселиться?

Они не понимали. Нас по-прежнему отделяла пропасть, хотя я и перешел в ряды профессиональных сирот.

— Мы не знаем, во что играют, чтобы повеселиться.

— Ну тогда сами придумаем.

Ребята переглянулись. Эти четверо всегда смотрели друг на друга, чтобы не упасть, — так ребенок оглядывается на отца, который, не предупредив, убрал маленькие колесики с велосипеда и перестал его поддерживать.

— Можем устроить… конкурс печали, — предложил Эдисон, на языке которого вертелось слово «изобрести».

— Что еще за конкурс печали?

— Тот, кто расскажет самую печальную историю, выиграл. Победитель может распределить между остальными свои общественные обязанности.

— Только не сортиры, — вмешался Синатра, — я их дважды драить не буду.

— А Момо не может участвовать, — добавил я.

— Я начну, — объявил Эдисон.

Солнце поднялось над Сенегалом. Мать Эдисона работала в забегаловке в дельте реки. Там она влюбилась в красивого мужчину в костюме французского дипломата. Тот пригласил ее приехать во Францию, в горы Юра, где он работал на должности в ООН. Никто не объяснил шестнадцатилетней девочке из предместья Сен-Луи, что в горах нет офиса ООН. Дипломат управлял транспортной компанией —