Книга Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин

«древности» (т. е. «почвы» – германской, шотландской, славянской, экзотического Востока и т. п.).

После этого перелома задача интерпретатора все более стала осознаваться как описание и объяснение (в отличие от предписаний кодификатора) распавшегося и тематически и риторически умножающегося универсума значений культурной традиции. Единство описываемого материала после этого задается лишь познавательным интересом интерпретатора и совокупностью методических процедур, эксплицитно применяемых им.

Обнаруживающаяся проблематичность новых эстетических практик (романа и т. д.), каждый раз осознаваемая как «кризис» культуры, единство которой определяется значимостью традиции, обусловливает кодификацию нетрадиционной практики в категориях прежних авторитетных образно-символических сфер (сменяющих друг друга ритуала, эмблематики, музыки, живописи, театра и т. п. для литературы). Более того, сама сомнительность, неопределенность, проблемность новых эстетических практик парадоксальным образом воспринимается в качестве опознаваемого признака, на который ориентируются литературоведы в попытках строить тем не менее содержательную жанровую определенность.

Применительно к проблематике «массовой литературы» внимание социолога прежде всего задерживается на том факте, что в поле литературоведения и даже актуальной критики попадает сравнительно ничтожная часть всего массива вновь поступающей литературной продукции. Выводы социологических наблюдений над тем, что большие организации работают на самих себя, уделяя большую часть средств и усилий на самовоспроизведение, в известном смысле могут быть отнесены и к «высокой» литературе и ее институтам, фиксирующим наиболее существенные механизмы и темы культуры. И это кажется тем более странным, что в реальном чтении, т. е. в общем объеме прочитанного широкой аудиторией за определенную единицу времени, высокая, традиционная и авангардная, элитарная литература составляет несравнимо малую часть.

Обычные оценки, практикуемые в нормальном литературоведении, определяют массовую (она же – низовая, тривиальная, банальная, макулатурная, развлекательная, популярная, китчевая и т. д.) литературу как стандартизированную, формульную, клишированную, подчеркивая тем самым примитивность ее конструктивных принципов и экспрессивной техники. Однако внимательный анализ обнаруживает чисто идеологический характер подобных групповых оценок[81].

Для нас социологически релевантным всегда остается вопрос, кто определяет «избитость», «шаблонность» построения неканонических произведений. Сопоставительный анализ средств «массовой» экспрессивной техники и правил организации реальности, действия и т. п. обнаруживает в ней те же самые принципы, что в высокой и даже в авангардной литературе (более того, те же конвенции фикционального построения экспрессивно-символического ряда релевантны и для еще более «популярных» и «примитивных» форм – комиксов[82]): сложную систему рамок реальности, поток сознания, формы конституирования «я» или реальности, предметности, исходя из различных точек зрения и проч. Очевидно, что имеет место чисто оценочный и идеологический перенос содержательного, тематического момента на систему конструктивных принципов. Низовой массовой литературе отказывается в легитимном праве на проблематизацию определенных содержательных ценностно-нормативных значений в культуре, а именно: тех, что считаются значимыми для функционально дифференцированных и специализированных групп символических «носителей» культуры (в том числе и литературоведов). Однако в силу характерной переориентации современного литературоведения и части критики с содержательных компонентов текста на способы их организации в произведении (о чем см. ниже) дисквалификация массовой литературы проводится по критериям оригинальности экспрессивной техники. Но этот признак является релевантным, собственно, лишь для групп, поддерживающих авторитетность высокой литературы и элитарных стандартов ее интерпретации. (Использование в данном случае именно этих критериев оценки как раз и служит для исследователя-социолога указанием на соответствующие инстанции маркирования.)

Прокламируемая непроблематичность массовой литературы – это непроблематичность только в отношении определенных ценностей и норм (более точно – приемов литературной техники), т. е. это чисто групповая и в этом смысле – идеологическая оценка. Детальный разбор и демонстрация этого тезиса по вполне понятным соображениям «жанра» и объема не могут быть здесь приведены; можно указать лишь на функциональное различие значений, тематизируемых «высокой» (элитарной, классической) и массовой литературой. Если в первой основную проблему занимают механизмы и формы репрезентации и консистентности личностной идентичности, включая ее культурные компоненты и референциальные символы, характеризующиеся предельным культурным универсализмом[83], то в массовой литературе тематизируются прежде всего формы редукции неопределенных значений индивидуальности, персональности, к символам надындивидуальных общностей – символам социальных коллективов, национальной, профессиональной, социальной, политической, религиозной и проч. идентичности. В этом смысле в элитарной литературе (шире – культуре) имеет место процесс деструкции и структурной рутинизации конвенциональных значений и ценностей автономной субъективности. Формирование специфических, более сложных, чем в массовой литературе, типов социокультурной регуляции осуществляется за счет интернализации универсалистских образцов. Ценности личностной автономии вводятся не прямо, а только через новые формы репрезентации внутренних конфликтов личности (используя сократовское выражение – «безмолвным разговором с самим собой»). Поэтому литература является важнейшим, а в ряде социокультурных систем, например в модернизирующихся культурах, – просто единственным механизмом институционализации усложняющейся социокультурной системы. Именно литература в качестве коммуникативного (и предметного) символа всего потенциального многообразия ценностных значений в секуляризирующемся мире представляет собой предпосылку существования центральных символических значений культуры, ее ядерных семантических структур, и именно поэтому она сама означается как «вся культура» в обычном оценочном или бытовом смысле (или «главнейшая ее часть»).

Массовая же литература – в тематизируемых ею формах – редуцирует потенциальные разрушительные, не просто – проблемные, а доведенные до степени аномии («если бога нет, то все позволено») последствия индивидуального произвола, т. е. автономной субъективности, с которой снят ореол «высокой культуры». Поэтому дискредитация массовой литературы (массового искусства в широком смысле, включая кино, рекламу, эстраду, поп-культуру, молодежную суб– и контркультуру и т. п.) указывает пределы и легитимные основания, лежащие в символических объективациях различных социальных общностей. Другими словами, функционально и типологически массовая литература производит то же действие, что и долитературные (дороманные) образно-символические экспрессивные формы (классицистские и проч.). Отсюда же частое заимствование некоторых конструктивных или семантических особенностей, на сходство с которыми обычно указывают исследователи: подобие мелодрамы высокой трагедии, сохранение оды или сатиры в качестве газетного жанра, театральность («пространственная» представленность героев, описательность картин) массовой литературы, точнее, некоторых ее форм, «ложная эпичность», архаизирующая метафорика, мифологические герои-братья и другие формы традиционализации.

Однако дело не в самих этих формах и принципах – в элитарной литературе они применяются столь же часто; дело в их функциональном различии.

Литературность, цитатность массовой литературы не меньшая, чем у высокой, но роль ее иная: «литературностью» (любого рода – языка, стилистики, героев, композиции и т. п.) в этом случае удостоверяется правдоподобие, онтологичность изображения реальности. Явные литературные присадки играют роль метафизических предикатов определений действительности, они – знаки самой «жизни» в ее оформленности и (хотя бы потенциальной) осмысленности (судьба, провидение), указания на подлинность или документальность репрезентации изображения и тематизации значений в тексте[84]. Посылка подлинности изображения является условием значимости репрезентации нормативных регулятивных структур, тематизируемых в том или ином аспекте. Без этой посылки невозможно было бы социализирующее воздействие литературы, поскольку обнаружение фикционалистского плана репрезентации социальных норм, их символического модуса сразу же лишало бы их нормативного характера, конституирующего принудительный или обязательный способ социального взаимодействия. А это значит, что такая литература перестает поддерживать в дифференцирующемся (в ситуациях социального изменения) обществе образцы нормативного действия.

Таким образом, массовая литература «дотягивает» посредством чисто литературных элементов изображения актуальной, современной (и в этом смысле проблематичной[85] для той или иной социальной группы) реальности до ее нормативных определений, до модуса «долженствующего быть». Поэтому смысловой финал в массовой литературе (ее «мораль») помечается непременными чертами традиции: праздничностью, экстатичностью, красивостью, утопичностью (локализацией вне бытового, повседневного, профанного пространства и времени) и т. п. маркировками.

В отличие от массовой, «высокая» литература открыто демонстрирует «литературный» характер произведения; в прямой форме обнаружения цитатности указывает на материал и источники своей «сделанности», т. е. воспроизводит знаковый характер своего построения. (Отсюда интерес семиотиков к анализу этой знаковости.) Демонстрация подобной литературности, т. е. очевидности литературного материала, вторичного использования семантических образцов для построения новых текстовых образований, есть демонстрация культурного характера литературной деятельности, репрезентация самих принципов построения произведения, аналогичных культуре в целом[86].