Книга Лебедь Белая - Олег Велесов

Тут я сразу согласилась. Долгими зимними вечерами бабка часто рассказывала о Волохе и о волхвах – его служителях. Всё течёт, всё движется. Явь переходит в Навь, Навь – в Явь. День меняет Ночь, Сын – Отца, Вдох – Выдох, Радость – Печаль. Это свято, это неоспоримо, это вечно. А Волох стоит на границе Яви и Нави, ибо обладает силой, способной дать начало движению – и это есть закон Волоха, закон изменения и постоянства жизни. А волхвы служат этому закону. И раз Волох чего-то захотел, так непременно своего добьётся. Если он восхочет, чтобы деда Боян правил мой путь, стало быть, так тому и быть. И потому воля волхвов есть воля самого Волоха.

Вот почему опасно спорить с волхвами, вот почему не посмел перечить Своерад деду Бояну.

Я опять шмыгнула. Простыла, наверное. Как к берегу пристанем, надо будет ромашки нарвать, заварю в котелке. Когда я в детстве соплями исходила, бабка меня в печь сажала. Сначала сажала на лопату, потом в печь, потом закрывала заслонку – и держала так, пока я чихать и кашлять не перестану. Не знаю, помогало это или нет, но болячки мои проходили быстро. Сидеть в печи было темно и страшно, и потому я сильно крепилась, чтобы случайно не кашлянуть. Иногда бабка забывала вынуть меня из печи, и тогда я начинала скулить. Подобные сидения мне не нравились, и когда я подросла, то стала использовать иные способы лечения. Отвар из ромашки самый лучший из них.

Травы распознавать меня тоже бабка научила. Ну чистый кладезь знаний бабка моя. Едва я сподобилась ногами без поддержки перебирать, она отвела меня на луг и стала показывать травинки разные и цветочки, попутно рассказывая, чем один от другого отличается, и каким цветочком какую болячку вылечить можно. Мне всегда нравились цветочки. С самого рождения батюшка подкладывал мне в люльку васильки и колокольчики, и оттого науку бабушкину я восприняла быстро и с большой охотой. Теперь я сама кладезь знаний. Иногда ко мне люди за помощью обращаются. Чаще, конечно, к бабке, но и ко мне тоже. Подходят, кланяются в ноги и вежливо так говорят: «Милослава Боеславовна, будь, чай, добра, глянь моего непутёвого. Чего-то он ныне прихворал». Я никогда не отказываю. А зачем отказывать? Люди же ко мне с надеждой идут. Как тут откажешь? Я тоже вежливо кланяюсь и иду изгонять болезнь-лиходейку. Ночь, пурга – не важно. В таком деле ни на погоду, ни на время не смотришь. Уважение опять же. И сытно… Ой, матушка моя родненькая, как же я домой-то хочу!

Я разревелась – в голос, в два ручья, совершенно искренне. Нет, нельзя мне о доме думать. Как подумаю, так слёзы из глаз брызжут. Деда Боян погладил меня по спине, зашептал что-то ласково, но я уже взяла себя в руки, сжала душу в кулак, всхлипнула ещё разик и, чтобы как-то отвлечься, спросила:

– Деда Боян, а тебе сам Волох следить за мною велел?

Да уж, большую глупость я и придумать не могла. Ясен бес, что сам. Кто же ещё? Я зашлёпала губами, готовая вновь разреветься, но деда Боян… Он очень добрый, чтобы укорять меня в чём-то. Он ничего не стал говорить, а только посмотрел мне в глаза – и я вдруг почувствовала, как тепло разливается по груди. В воздухе запорхали бабочки, качнулась ветка берёзы. От звезды отделилась и упала синяя искорка. Звёзды – это души пращуров. Когда-нибудь я тоже стану звездой и тоже буду светить… светить… ярко…

– Спи, внученька, – дотянулось до меня дыхание света. – Спи, набирайся сил. Тебе ещё женихов встречать…

Проснулась я к вечеру. Лодья неуклюже ткнулась носом в песчаный пляж, и от этого толчка я проснулась. Дажьбог скрыл свой лик у меня за спиной, ушей коснулся нежный шёпоток затихающего ветра, а с закатной стороны поползли сумерки. Сумерки. Сумеречный час. Граница между Былью и Небылью, между Явью и Навью, место обитания седого Волоха. Время ворожбы и волхованья. Говорят, если загадать в этот час что-нибудь, то загаданное непременно сбудется. Только надо, чтобы рядом стоял могучий волхв, которому от роду триста лет. Я посмотрела на деду Бояна. Интересно, а ему сколько? Триста? Или мене? А может, боле? По виду – старик как старик, обычный. Девки на посиделках сказывали, что у тех мужей, коим за сотню перевалило, вместо бороды мох болотный растёт, а на голове гнездо воронье…

Я сощурилась. Не, у деды Бояна борода справная, не из моха – белая, будто рубаха на солнце выцветшая, но самая что ни на есть из волосьев. Значит, не триста… Но всё одно: укажи мне, господине Сварог, дороженьку к дому. Не я ли пою тебе Славу на ясных утренних зорьках? И тебе, господине Перун! И тебе, господине мой Волох! Триедины Вы в лике своем, и пред Вами главу свою я склоняю…

Своерадовы холопы сбросили сходни, и первым по ним сбежал Добрыня. Он деловито обнюхал старое кострище, видимо, часто здесь торговый люд останавливается, поднял заднюю лапу и окропил серые уголья добрыми помыслами. Деда Боян кивнул: возле беды пёс лапу задирать не станет.

Следом за Добрыней сошли на берег холопы. На каждой стоянке Своерад первым делом велел шатёр ставить и скрывался в нём до самого утра. Чёрный дядька носил ему туда еду на золочёном подносе, и ещё горшок ночной у постели ставил, дабы справлять нужду не выходя на волю. Я как-то заглянула внутрь шатра, когда караульный на миг отлучился, и всё это выглядела. А потом ещё и деду Бояну рассказала. Но деда Боян меня не понял и пожурил. И сказал, чтоб впредь я нос свой куда не след не совала и ни за кем боле не подглядывала. Ладно, постараюсь.

Мы с дедой Бояном покинули лодью последними. Деда Боян присел на брёвнышко возле кострища, а я, как и задумала, пошла искать снадобья от своей болезни. Чтобы изгнать лихоманку-простуду нужна не простая луговая ромашка, что тянется к солнышку нежными лепестками. Нет. Здесь особый цветок требуется, на толстом коротком стебелёчке и с широкой плотной корзинкой. Такие чаще на луговинах подле изб растут, или по обочинам дорог – там, где землица плотнее утоптана. Ещё с лодьи я заприметила тропиночку, вьющуюся по берегу узкой полосой. С дорогами в этих краях большая недостача, но и тропинка на худой конец сойдёт.

Добрыня со мной не пошёл, остался на стоянке. Сейчас как раз костёр разводить станут и кашу варить, а куда он от каши? Ляжет в стороночке и будет терпеливо ждать, когда толстощёкая стряпуха выложит на лист лопуха его долю, даст остудиться и подвинет к морде. А за это Добрыня будет чутко прислушиваться к ночным шорохам, оберегая сон уставших за день людей. Так что я ему сейчас не забота.

Ну и Дажьбог с ним. Одной мне даже сподручней. Подумаешь, ночь-полночь на дворе – зато никто не мешается и под ногами не путается. И не залает, предупреждая об опасности, не оборонит ни от человека злого, ни от зверя лютого. И совсем не важно, что с псом этим я в Киев-граде последней чёрствой коркой делилась, от сердца отрывала! Эка невидаль – задрали волки девку непутёвую, когда друг её лучший за черпак каши гречневой, маслом коровьим да нежной курятинкой сдобренной, чужим людям пятки лижет. Всё верно – каша-то она дороже дружбы.

Я брела по тропинке, опустив голову. Под ступню мне попался мелкий камешек, и я вскрикнула от неожиданности и боли. Деда Боян мог бы догадаться обувку для меня справить, а то только разговоры разговаривает…