Книга Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

давно не жду. Но это уже без меня, потому что я не хочу быть «автономным».

Из раны по-прежнему что-то сочится. Уже вторую неделю. Говорят, что ça se vide и что c’est long[821]. Черт их возьми. Ну, буду сидеть в больнице. Нужно отнестись к этому как к отдыху в санатории.

Вчера умер от почечных колик Жан Жироду{10}. Совершенно неожиданная смерть. Погасла одна из литературных знаменитостей современного Парижа. В Театре Эберто как раз играют его «Содом и Гоморру» с Эдвиж Фёйер.

2.2.1944

Вышел новый закон о трудовой повинности мужчин в возрасте от 16 до 60 лет и женщин — от 18 до 45 лет. Готовится новая отправка людей в Германию.

Заканчиваю читать роман «Муссон» Бромфилда{11}. «Hintertreppenliteratur»[822]. Неплохие описания наряду с полным варварством иногда длиной в дюжину страниц. Непонятно, к чему все это.

Прочитал сегодня в газете, что в Париже открыли новую радиостанцию. Называется она «Radio-diffusion permanente»[823]. С семи утра до десяти вечера она передает только новости. Без перерыва.

Прекрасно. В этом действительно есть какое-то безумие. Теперь понятно, как весь город можно довести до состояния полного умопомрачения. Достаточно на всех улицах через каждые 50 метров установить динамики и весь день повторять одно и то же. Нас уже готовят к будущему миру.

Снова приближается ночь. Ночи здесь хуже всего. В восемь гасят свет. Я не сплю до одиннадцати, иногда до двенадцати, а потом проваливаюсь в пароксизмы сна, просыпаясь около часа, трех и пяти утра. Чаще всего лежу и вспоминаю. Вспоминаю спокойно, без сожалений о том, что прошло.

3.2.1944

Немцы утверждают, что в последние дни они сбросили на Лондон более тысячи тонн бомб. Черчилль заявляет, что близятся важные сражения, которые принесут огромные страдания всем англичанам. «The Daily Herald» сообщает о последних приготовлениях к самому смелому вторжению в истории. Они будут сражаться за Россию.

Во Франции началась борьба с бандами «террористов». Врач, прижатый к стене, сказал мне, что все хорошо, но процесс выздоровления ускорить невозможно. Ничего не поделаешь. Читаю и пишу.

4.2.1944

Ну вот, у меня из раны вытащили стержень, течь из нее перестало, приложили только марлю, теперь рана должна зажить. Через несколько дней, может, все закончится. В больницах полное средневековье. Вчера утром обнаружили, что у одного из больных в нашей палате — скарлатина. Он лежал с нами все это время, и только под вечер его перевели в инфекционную палату.

Сегодня шел снег. Сразу таял, но, глядя на танец снежинок в окно, мне было как-то весело. Густой снег с ветром для меня как музыка. Это игра. Целая симфония. Каждая снежинка как отдельный тон. Сама по себе не значит ничего, а вместе с другими создает мелодию.

5.2.1944

Действительно заживает. Принесли снимок моих легких, и врач сказал, что все в порядке. Я лежу в постели, обложившись книгами. Врач, зайдя сегодня, остановился и начал их рассматривать. Он посмотрел на меня и сразу изменился. В этой стране, повсеместно признанной особенно культурной, вид дюжины или более книг действует как секретный пароль. Врач сел на кровать, стал листать Бергсона, затем Паскаля и соизволил со мной поговорить. Когда он наконец ушел, я пришел к выводу, что невежество во Франции достигло точки, когда один из так называемой интеллектуальной элиты, встретив другого, чувствует здесь гораздо большую общность и единство, чем где-либо еще. Кто знает, не приближается ли время, когда два человека, встретившись даже в отсутствие свидетелей, будут сначала долго друг друга «обнюхивать», как две таксы (все человечество тогда уже будет напоминать только такс), после чего один случайно, невзначай, произнесет имя запретного философа или автора. «Паскаль», — шепнет он. Тогда второй бросится ему на шею и скажет «брат». Расплачутся. И договорятся встретиться вечером в каких-нибудь развалинах, чтобы поговорить часок о Паскале. Но и это будет непросто, потому что слова их будут заглушать динамики какой-нибудь «radio-diffusion permanente», установленные через каждые 25 метров, а мечтой и целью каждого городского совета будет настолько яркое и всепроникающее освещение улиц, что люди не смогут смотреть вверх и видеть звездное небо. Ведь оно таит в себе множество коварных ловушек, опасных для мышления нового человека. Чего доброго, они еще начнут думать. Я начинаю убеждаться в том, что Александр Македонский стал великим потому, что просто предпочел отправиться в путешествие в Индию вместо того, чтобы внедрять в жизнь «Утопии», написанные для него Аристотелем.

Русские вчера заняли Ровно и Луцк. Это начало.

Мне только что сказали, что я, если захочу, могу выписаться из больницы. Я сразу позвонил Басе, чтобы она принесла мне пальто и шляпу. У меня трехнедельная борода, и я похож на Нансена{12}.

6.2.1944

Дома. Какое наслаждение. Правда, холодно, но я чувствую себя совершенно по-другому. Как после выхода из тюрьмы. Первым делом я побрился. Люди принесли мне всякой всячины. Все те, кому я всегда готов был помочь по разным вопросам, кому смог помочь просто так, по-человечески, никогда ни на что не рассчитывая, все они дали мне почувствовать, что любят меня. Кто-то принес крупу из своих запасов и одно яблоко (больше не было, это яблоко ему кто-то дал, и меня это растрогало). Кто-то достал для меня курицу. И., тот самый испанец, принес чернослив и варенье от квакеров, M. прислали из деревни курицу, а сегодня еще и две дюжины яиц, В. и С. принесли масло, бекон, муку, банку варенья, крупу, яблоки и цветную капусту, и никто не хотел брать деньги. Д-р К., мой номинальный начальник, по-видимому, занимался исключительно доставкой мне варенья, яблок и других продуктов. Он действительно не покладая рук помогает другим. В моей жизни мало людей, к которым я испытывал такое уважение.

Я знал, что многие люди меня любят, но я не знал, что настолько.

2.6.1944

Опять не писал несколько месяцев. А зачем? Сейчас я пишу уже только из чувства долга летописца, как до последнего момента ведут журнал на тонущем корабле.

Я выехал из дома в шесть утра. Проезжал через «Порт-де-ла-Шапель». Следы бомбежек. Раскуроченные дома, разрытые улицы и улочки. Утро холодное и пасмурное. За Сен-Дени я выехал на главную дорогу. Пусто, и страшная засуха. Уже два месяца ни капли дождя, и пригородные огороды облысели, как ранней осенью. Грядки напоминают кучи пыли. Дальше, в полях, злаки сохнут под корень. Через полтора часа я въехал в Шантийи. Повсюду холод и зеленый аромат лиственных лесов.