Книга Надпись - Александр Проханов

Их вели через плац к палатке, запускали внутрь, и они, оказавшись в розовом полусвете, у двух гробов, начинали топтаться, водить глазами, выбирая один из двух, тот, где лежал их сын с закрытыми веками, острым носом, насупленными недовольными бровями. Женщины узнавали сыновей, с криком кидались, падали лицами в гроб, обнимали твердые, под белыми накидками, родные тела, выступы рук, шарили, хотели нащупать телесную теплоту, вскрикивали, начинали голосить.

- Коля, Коленька, сыночек мой ненаглядный, что же ты мамочку свою не встречаешь!… Почему глазоньки твои закрыты, губоньки запечатаны, на мамочку не смотришь, папочку не целуешь!… Что же они сделали с тобой, сыночек мой дорогой, замучили тебя и убили!… Никого ты не гнобил, не мучил, всем помогал, всех приветил, а они тебя убили, шеечку твою прострелили!… Как же тебе было больно, как ты кровушкой весь исходил, а мамочки не было рядом, чтобы кровушку твою унять, рану твою исцелить!… Все ждала тебя, что приедешь, все новое, хорошее тебе приготовила, занавески сменила, отец крыльцо починил, а теперь сама к тебе прилетела, вижу, как ты вырос, стал такой большой, что и в гробик не влазишь!… - так вопила, тонко вскрикивала маленькая женщина. То припадала к сыну, лицом на лицо, то отстранялась, страстно, слезно вглядываясь. Заходилась аукающим кукушечьим криком, оглашая палатку так, что начинало звенеть в ушах. То вдруг обрывалась клекотом, будто в ее птичье горло попадала лесная ягода или орех. На секунду умолкала, а потом вновь голосила разрывающим сердце кликом: - Коля, Коленька, как тебя ждали в деревне, как хотели встречать!… Учительница Ксенья Андреевна все спрашивала: «Когда же Коля приедет, был самый хороший у меня ученик»!… Соседка Валя Стрекалова все заглядывала, наведывалась: «Когда же Коля вернется, я его жду», сама такая белая, такая румяная, такие волосы кудрявые!… Дядя Федя зайдет и спросит: «Когда Николай вернется, мы стол накроем, родню позовем из Опухтина, из Крюкова, из Нелидова, всех соберем»!… Найда, собачка твоя, так ждала, так хотела с тобой в лес пойти, погулять!… Она, Найдочка, щеночков нам принесла, я всех раздала, одного оставила, мохнатенький, корноухенький, думала, приедешь, полюбуешься!… И что же я теперь буду делать!… И тебя мне не дают в деревню, домой увезти!… Здесь схоронят, в чужой земле, где и трава не растет!… Ох, у меня уже нету сил!… - Она падала, цепляясь руками за гроб. Стоящий рядом солдат черпал из цинкового ведра воду алюминиевой кружкой, с силой вливал ей в рот. Она захлебывалась, звенела о кружку губами. Принималась вновь голосить.

Вторая мать ухватила сильными руками край гроба, как хватают застрявшую в раскисшей дороге телегу. Толкала гроб, впрягалась в него, преодолевала страшную тяжесть. Боролась с неподъемной поклажей, надрываясь, напрягая на горле бурлящие вены.

- Сережа, голубочек мой белый, ангел мой небесный, что же у нас, у горьких, случилось!… Все говорят - мир, мир, а у нас все - война, война!… Я тебя во сне увидала, бледный, худой, в исподнем, а на голове веночек, проснулась вся в слезах!… У нас в Кулькове страсть какая гроза прошла, молонья в колокольню ударила, купол сгорел, думаю, быть беде, смотрю, военком на мотоцикле пылит!… Я бы с тобой в гробик легла, тельцем к тельцу прижалась, тебя отогрела, ты бы встал, сказал, как мамочку свою жалеешь!… Ты маленький был красавчик, такой забавник, все клубочек катал, по избе, по огороду, по улице, чтоб тебя клубочек в поход повел, в путешествие!… Вот он тебя и привел на смертную гору!… Как же ты книжки любил читать про разные страны, про зверей, про природу, про Индию все мне пересказывал!… Уж лучше бы ты в Индию уехал жить, а то Китай на тебя навалился!… Какой такой Китай на нас ополчился, стреляет в нас смертным боем!… Пусть бы его водой залило и огнем сожгло!… Пусть бы он ядом опился и болезнь его источила!… Пусть бы ихние матери глаза себе выплакали до костей!… Пусть бы они в могилах по тысяче людей хоронили!… Пусть бы у них ничего не росло, не цвело!… Пусть бы их всех страшный червяк погрыз!… Я, Сереженька, рядом с тобой в гробик лягу!… Пусть меня с тобой похоронят!… Будем мы с тобой, ангелочек мой, лежать неразлучно!… - Она страстно бормотала, задыхалась, улыбалась. Всхлипывала, словно в горле разрывалась вена и внутри начинала хлестать кровь. Жадно, страстно обнимала сына. Приблизила лицо, вынюхивала по-звериному родные запахи, готовая зализывать его рану, вдыхать свой безумный шепот. Верила, что он воскреснет, раскроет глаза, сядет в гробе. И все толкала обитую кумачом телегу, проволакивала сквозь распутицу глиняную рытвину, за которой начнется твердая дорога с цветами на зеленой обочине. Солдат протягивал алюминиевую кружку с водой, проливал. Вода солнечно лилась на ее черное платье, на белую накидку в гробу.

Коробейников смотрел сквозь слезы, сквозь красное, розовое, белое. У него глохло сердце, он был близок к обмороку. Древнее, языческое, колдовское слышалось в женских причитаниях. От курганов, домовин, могильных камней несся этот вопль и клекот. Лесное звериное завывание, птичье ауканье и кукование звучало в бабьих плачах. Казалось, в этой брезентовой палатке вся деревенская Русь оплакивает сыновей, погибших во все века на земле. Те же кликуши в платочках, плачеи в долгополых платьях, неутешные вдовы и матери шли за порубанными в сечах, за простреленными на редутах, за исколотыми штыками, побитыми картечью и снарядами. Родное, вековечное, неутешное, разлитое по огромным русским пространствам доносилось из этих плачей. Коробейников был почти без чувств от горючей и жуткой красоты этих кликов, от боли, неутешного горя и безнадежного моления, от жалости к убитым солдатам, к матерям.

Генералы и офицеры стояли поодаль. Зампред строго, не мигая, созерцал происходящее, слегка поворачивая голову старого усталого беркута, которому не впервой слушать надгробные рыдания. Эти рыдания, причитающие матери в черных платках, оцинкованные ведра с водой тоже были частью его огромного хозяйства, в котором надлежало поддерживать порядок, не допускать упадка и безалаберности. Полковник Трофимов отчужденно, чуть отвернув лицо, терпеливо слушал, как если бы, планируя операцию, предварительно внес в свой план и эти причитания, и цвет кумачовых гробов, слюдяной блеск пролитой на пол воды.

Женщины выплакали все свои силы, потеряли голоса, слабо сипели и всхлипывали, замирая на груди сыновей. Квитко, теребя гусарские усики, сделал знак солдатам. Те подошли к матерям, отнимали от гробов, выводили из палатки на солнцепек.

- Гробы на вынос! - приказал Квитко.

Солдатский плац, горячий, как противень. Пепельные листья кустов. Пыльные «бэтээры» с расчехленными пулеметами. Стальная вышка на фоне горчичных гор с выемкой Джунгарских ворот. Бледная бирюза соленого озера Жаланашколь. На раскаленной земле, в розовом пламени - открытые гробы с гипсовыми белыми лицами. Прислоненные красные крышки. Тусклая, без тени, шеренга солдат. Почетный караул с автоматами. На солнцепеке, в слепящем пятне - родители убитых героев. Могила, полная синеватой тени, с грудами каменистой земли. Генералы, полковники, окружившие величественного старика - нахохленный френч, золотые эполеты, красные струи лампас. Журналисты, то и дело мерцающие бледными вспышками, растворившие блокноты.

Зампред шагнул на негнущихся ногах, покидая свиту. Гордо, грозно озирал плац, двигал коричневыми складками шеи.