Книга Яйца, бобы и лепешки - Пэлем Грэнвил Вудхауз

– Да?.. Вы уж простите, Бога ради! Сочувствую всей душой, но что поделаешь?

– Как это что? Я буду мстить.

– Ну, не сердитесь!

– Почему? Сейчас победили вы, но это еще не все. Нет, не все. Я на вас найду управу!

– Какую?

– Не важно. Скоро узнаете. Да уж, попляшете вы у меня! Всего хорошего.

Он вынул яйцо у Фредди из волос, поднял свою шляпу, которую уронил от избытка чувств, почистил ее рукавом, извлек из нее клетку с птичками и ушел. Однако сразу вернулся, раскланялся – направо, налево – и удалился совсем.

* * *

Нельзя сказать, что Фредди не расстроился. Ему не очень понравилась та уверенность, с которой соперник говорил о мести. Что-то в ней было зловещее, и весь оставшийся день он гадал, какой же фокус приготовит этот опытный фокусник. Он думал за обедом, думал за ужином и отошел только к завтраку.

Выспавшись, он увидел все в должной перспективе и решил, что побежденный соперник берет его на пушку. Что, собственно, он может сделать? Не заколдовать же, как в Средние века, и не превратить в кролика.

Да, окончательно сказал он себе, берет на пушку; но только он закурил и начал мечтать об Аннабелле, принесли телеграмму:

«Приезжай немедленно. Все пропало. Целую».

Через полчаса он сидел в поезде, поспешающем в Дройтгейт. Входя в вагон, он собирался подумать, но, как всегда бывает, к нему привязался попутчик.

Попутчик этот был вульгарным до крайности (красный жилет, бурые ботинки, черный котелок), и, казалось бы, у них мало общего. Фредди все время молчал, коротышка болтал без умолку. Только через час без малого он стал кивать, потом захрапел, предоставив страдальцу возможность подумать.

Мысли, надо сказать, становились все неприятней. Какая-то странная телеграмма, ничего не поймешь! Можно представить себе что угодно.

Вот к примеру: «Все пропало». Что это значит? Сокрушаясь о скаредности, побудившей Аннабеллу загнать сообщение в пять слов, он жалел, что она не решилась потратить хоть на два пенса больше.

Одно было ясно: это связано с недавним посетителем. Сквозь загадочные слова виднелась рука фокусника, и Фредди сокрушался о том, что недооценил противника.

Когда он добрался до обиталища подагриков, нервы его были на пределе. Нажимая на звонок, он трепетал, как желе перед сидящим на диете, и даже вид Аннабеллы, открывшей дверь, его не утешил. Она и сама трепетала.

– О, Фредди! – вскричала она. – Какой ужас!

– Рэкстроу? – догадался Фредди.

– Да, – отвечала она. – Откуда ты его знаешь?

– Он у меня был и грозился, – объяснил Фредди. – Почему ты мне не сказала, что обручена с этим субъектом?

– Я не думала, что тебе интересно. Так, девичья причуда.

– Да? Ты его не любила?

– Ну что ты! Знаешь, когда тебя пилят пополам, не захочешь, а увлечешься, но когда я встретила тебя…

– Молодец, – сказал Фредди, поцеловал ее и услышал какой-то стук. – Что это? – спросил он.

Аннабелла стиснула руки.

– Это он! Мортимер.

– Значит, он здесь?

– Да. Приехал в четверть второго. Я заперла его в кладовке.

– Зачем?

– Чтобы он не пошел в этот зал.

– А почему ему туда не пойти?

– Потому что сэр Эйлмер слушает там музыку. Если они встретятся, мы пропали. У Мортимера страшный план.

Фредди так и знал. Он бодрился как мог, но знал, что у Рэкстроу – страшный план. А чего еще ждать от такого типа?

– Что он собирается сделать?

Она заломила руки.

– Познакомить сэра Эйлмера с моим дядей Джо. Представляешь, послал телеграмму, чтобы ехал сюда!

Фредди не видел, что тут страшного.

– Ну, понимаешь, – сказала Аннабелла, – он хочет нас разлучить. Он знает, что твой дядя не разрешит тебе на мне жениться, когда увидит моего.

Фредди все понял. Да, план достоин субъекта, который кладет туза в колоду, тасует ее три раза и вынимает его из лимона.

– А что, твой дядя так ужасен? – спросил он.

– Суди сам, – просто ответила она и дрожащей рукой протянула ему фотографию. – Вот он, при всех регалиях своей ложи. Дядя Джо – верховный Барвинок в мистическом ордене Благородных отродий.

Фредди взглянул и вскрикнул. Аннабелла кивнула.

– Вот, – печально сказала она, – так почти все. Одна надежда, вдруг он не приедет.

– Он здесь! – задохнулся Фредди. – Мы вместе ехали.

– Нет, правда?

– Еще какая! Я думаю, он в зале.

– А Мортимер скоро вырвется, дверь не очень крепкая. Что делать?

– Остается одно. У меня тут бумага…

– Сейчас не время писать.

– Нет, это документ, дядя должен его подмахнуть. Если я побегу в зал, может, успею.

– Тогда беги! – воскликнула она.

– Бегу, – сообщил Фредди, поцеловал ее, схватил шляпу и унесся, словно кролик.

Если вы хотите быстро добежать от обители подагриков до зала (путь идет по Малой Склерозной), вам не до раздумий, но Фредди думать удалось, и так, что это его только подогнало. Вряд ли он бежал бы быстрее, играй он в фильме, где его преследует полиция.

Спешил он не зря. Аннабелла резонно решила, что его дядя не согласится на брак, увидев такого человека, как Джо. Один взгляд – и гордый баронет наложит свое вето.

Последний рывок перенес пыхтящего Фредди в круглый зал, где собираются сливки Дройтгейта, чтобы послушать музыку. Увидев в дальнем углу сэра Эйлмера, он кинулся к нему.

– Опять ты! – воскликнул дядя.

Фредди только кивнул.

– Не пыхти и садись, – сказал сэр Эйлмер. – Сейчас будет «Поэт и пастушка».

Фредди перевел дух.

– Дядя, – начал он, но было поздно. Дирижер поднял палочку, и дядино лицо стало таким, каким бывают лица на курортных концертах.

– Ш-ш-ш… – прошипел сэр Эйлмер.

Из несчитанных миллионов тех, кто слушал «Поэта и пастушку», мало кто выражал такое нетерпение, как Фредди. Время летело. Каждая секунда была на счету; а оркестр играл, словно у него других дел не было. Последний из Фитчей еле-еле дождался финального «ум-па-па».

– Дядя! – вскричал он, когда затихло эхо.

– Ш-ш-ш, – отвечал сэр Эйлмер, и Фредди с удивлением заметил, что будут играть еще.

Из всех бесчисленных людей, год за годом слушавших увертюру к «Раймонде», никто не терзался так, как наш герой. Страдал он страшно и на нервной почве вынул из кармана документ, равно как и ручку. Удивлялся он тому, как успевают сыграть саму «Раймонду», если у нее такая увертюра. Наверное, укладываются в те пять минут, когда публика спешит в гардероб.