Книга Ветер ночи - Карл Эдвард Вагнер

– Я просто полагал, что ты захочешь услышать, как это можно сделать, – прервал его Опирос, оправдываясь. – Я убежден, стихотворение, которое можно петь, гораздо эффектней того, что хорошо читается, и во сто крат превосходит прозу. Поэзия – это выражение красоты, а красота – область эмоций. Чтобы по достоинству оценить прекрасное, его нужно воспринимать всеми органами чувств. Иначе публику не привлечешь. Понимаешь, Кейн, ты слишком рассудительно подходишь к воображению. Ты не способен отделить его от разума. У тебя вера в рациональное и чувственное восприятие неразделима.

– О Боже, сегодня ты чересчур глубокомысленен, – заметил Кейн. – Ты-то сам уверен в истинности своих прозрений? Наркотики и пиво – благодатная почва для пророчеств и философских построений, до которых никогда не додуматься на трезвую голову.

– Может быть, может быть, – парировал Опирос, – но порой наркотики и вино прокладывают путь истинам, скрытым за упорядоченными мыслями.

Он успокоился и начал перебирать листы пергамента.

Кейн примирительно скривился.

– Я бы хотел полностью услышать то, что ты написал, – попросил он. Кивнув проходящей мимо служанке, он забрал у нее кувшин и поставил его перед поэтом.

Опирос осторожно наполнил свою кружку и вновь склонился над густо исписанными листами. Читал он тихим голосом, время от времени смачивая горло пивом. Иногда Кейн прерывал его, чтобы поговорить о тонкостях стихосложения, и тогда Опирос подумав, делал на полях пометки металлическим пером, которое макал в разлитое пиво и тер о кусочек сухих чернил. И снова он принимался за чтение.

Поэт уже давно оставил всякие попытки проникнуть в тайну, которая окутывала личность Кейна. Даже на такой простой вопрос, как возраст Кейна, невозможно было ответить. Он казался немногим старше тридцатилетнего Опироса.

Однако внешность обманчива. Судя по всему, Кейн был намного старше. В общем, он был загадкой, ну а Опирос слишком высоко ценил его дружбу, чтобы задавать бестактные вопросы. Поэт принял тайну как неотъемлемое условие дружбы, хотя порой задумывался о мрачном прошлом этого таинственного человека.

Минуло уже больше года с тех пор, как они познакомились. Опирос блуждал в сумерках среди заросших лесом руин Старого Города. Столкнувшись с Кейном и почувствовав в незнакомце родственную душу, Опирос заговорил с ним. Кейн ответил на приветствие вежливо. В его речи слышался легкий акцент, и Опирос сразу же отметил убийственный холод в его голубых глазах, Они обменялись парой банальных замечаний о Старом Городе. Поэта поразило, как свободно и небрежно незнакомец рассуждает об истории Старого Города, о тайных знаниях прошлого.

Кейн говорил о вещах, о которых поэт лишь смутно догадывался, хотя с жадностью собирал все сведения в этой области. Опирос перечислил несколько гипотез относительно того, почему жители покинули Старый Город два с лишним века тому назад, но Кейн лишь странно посмеивался в ответ. Больше удивленный, нежели обиженный таким поведением незнакомца, Опирос постарался поддержать беседу.

Кейн отвечал уклончиво до тех пор, пока Опирос не представился.

Кейн тут же выказал интерес к его творчеству и, уже не так рассеянно и сухо, предложил закрепить знакомство за столом в таверне.

Случайная встреча выросла в дружбу, и, общаясь с Кейном, Опирос познакомился с темными закоулками и тайными тропинками Энсельеса.

В суть дел Кейна в Энсельесе Опирос старался не вникать. Он чувствовал, что его новый знакомый ведет игру более тонкую, а не просто контролирует преступный мир. Это была еще одна тайна, окружавшая его нового друга наряду с глубокими познаниями в поэзии и истории чужих краев и былых веков.

Опирос очень ценил Кейна как критика. Его логичные, точные замечания не раз заставляли поэта менять целые куски своих сочинений. Горячие споры обычно затягивались до рассвета. Опирос дорожил этой дружбой и надеялся, что Кейн разделяет его чувства.

Поэт был изгоем среди аристократов. В их среде Опирос родился, но он не заботился о поверхностной и ненадежной любви высшего общества. Хотя его творчество получило широкую известность на Северном континенте, а талант не подвергался сомнению, мрачная окраска творений снискала Опиросу скверную репутацию среди интеллектуалов и дилетантов пера. Поэт был известен, но не обременен лаврами славы. Те, кто причислял себя к «культурным людям», и те, кто кичился своим происхождением и богатством, в равной степени не любили Опироса.

Изгой знал – ничто не связывает его с высшими сословиями общества, ведь они относились к нему как к безумцу. Общественное неприятие его жизни и творчества порой огорчало, но не становилось препятствием для сочинительства. Наследник огромного состояния, Опирос мог себе позволить не замечать отчуждения и продолжать карабкаться по неисследованным тропам, куда манил его необычный дар.

Опиросу нередко приходило в голову, что он точно так же стоит вне закона, как Кейн и те подозрительные личности, что вертелись вокруг него.

– А что с «Вихрями ночи»? – спросил Кейн, когда Опирос кончил читать стихи. Его приятель скривился.

– Знаешь, почти ничего. Наверное, сотни раз я зачеркивал написанное и начинал заново. Никак не получается то, что мне хотелось бы…

Кейн сочувственно хмыкнул. Опирос возился с «Вихрями ночи» уже месяца два, прилагая титанические усилия, чтобы создать шедевр, который должен был стать обоснованием его концепции искусства. Но, как обычно и случается при сознательных попытках сотворить шедевр, стремление к совершенству подавило возможности художника. Опирос снова и снова брался за дело, работал до нервного истощения, снедаемый желанием идеально отшлифовать каждую строку, – а между тем «Вихри ночи» ненамного ушли вперед от первоначального замысла, который родился из бредовых, горячечных снов. Считая, что поэту не мешало бы расслабиться после столь напряженных трудов, Кейн подбросил ему несколько идей, которые можно было использовать в других стихотворениях. И Опирос усердно работал над «Богами Тьмы», используя идеи Кейна, однако «Вихри ночи» продолжали занимать его воображение.

– Ну хорошо, послушаем, как это звучит, – предложил Кейн.

Опирос нервно провел рукой по волосам и по лицу, отметив попутно солидную щетину на щеках. Какой же все-таки сегодня день? Он опять наполнил кружку: пиво притормаживало гудящую карусель у него в голове. Вытянув из стопки замусоленный лист, он начал читать:

Ночью, когда я лежу без сна,

Тяжко дышать мне – на сердце камень.

Кромешная тьма кругом лишь одна.

Сдавлен в объятиях жуткой я твари.

Биение сердца – пульсация крови…

Я знаю, вот-вот разверзнется тьма,

И ясно, что мой палач наготове,

Я жду, что вот-вот вихри ночи завоют.

Разбейте окно, загасите огонь,

Овейте мне тело прохладой могил,