Книга Рыжая племянница лекаря - Мария Заболотская

— Веселья в тебе не прибавилось, — проницательно заметил Харль, однако расспрашивать меня не стал, поняв, что я все равно не смогу объясниться — так тряслись мои руки и клацали зубы.

Когда дядюшка, вернувшись, спросил, поразмыслила ли я над своим возмутительным поведением, я непритворно тряслась в ознобе и тяжело дышала — потрясение оказалось таким сильным, что меня одолела горячка. Бедный дядюшка, не зная об истинных причинах моих переживаний, решил, что в приступе частично виноват он сам, и окружил меня заботой, которой я отродясь не знавала. Сама же я благословляла небеса за то, что ниспослали мне хворь: «Ежели герцог окажется не настолько безумным, чтобы выкинуть из памяти наш разговор, то всегда можно будет сказать, будто рассудок помутился у меня».

— Что же это, — сокрушался дядюшка Абсалом, поднося мне отвары, которые, как я надеялась, не были усовершенствованы шкодливыми руками Харля Лорнаса. — Единственное твое качество, которым я мог прельстить старого Кориуса — а ведь он до сих пор недоволен тем, что я ухитрился всучить тебя ему в невестки! — твое отменное здоровье. Этот упрямый осел согласился, что в любом хозяйстве пригодится жена, способная без труда поднять мешок муки, тем более что сын его, сказать по чести, хлипковатой породы. «Да она никакой простудой отродясь не болела! — говорил я ему. — Справнее девки вы не найдете во всем Таммельне». Что за бес тебя подначил слечь в лихорадке? Теперь пройдоха Кориус заявил, что негоже вести речи о свадьбе, пока ты больна, и отложил все наши планы в долгий ящик… Он хочет отвертеться, и, дьявол его побери, ты дала ему отличный повод!

Я лишь вздыхала, теперь уже не имея никакого желания спорить с дядюшкой. Если решимость человека заключена в его сердце, то, стало быть, сердце мое вырвали из груди — я не чувствовала ничего, кроме тоски и уныния. Возможно, то были угрызения совести, но в те времена мне сложно давалось изучение чьих-либо чувств, в том числе и своих собственных.

Однако мое здоровье, крепость которого так высоко ценил дядюшка, восстанавливалось куда быстрее, чем надеялся Кориус-старший. Тягостные воспоминания о разговоре с господином Огасто немного сгладились, благо его светлость ни единым словом не упомянул о том, что видел меня в тот злополучный день, иначе дядюшку Абсалома заботили бы нынче вовсе не попытки моего будущего свекра отложить свадебные приготовления. В сочетании с праздностью, к которой я не была привычна, это дало весьма плачевный итог: я вновь решила, что люблю герцога и не имею права отступать перед лицом первого же препятствия. Мои чувства походили на сорняк — даже будучи срубленным под самый корень, спустя несколько дней он вновь тянется к солнцу.

«Господин Огасто позабыл о том, что говорил со мной там, на поле, — твердила я себе. — Но если бы помнил, ни за что не обошелся бы со мной так грубо! Тогда он был добр ко мне, с чего бы вдруг его отношение переменилось? Это все его гадкая болезнь! Прав Харль — дядюшка Абсалом из рук вон плохо лечит его светлость… Он не знает, отчего господин герцог так печален, отчего хочет сбежать из этого дома! А я знаю, в чем беда. Господин Огасто не любит госпожу Вейдену! Тут явно имеется какая-то тайна, черный умысел, сведший их вместе против воли господина Огасто… Именно это стало проклятием герцога. Я должна разузнать, что на самом деле омрачает разум и душу его светлости! И тогда… тогда…»

Тут, разумеется, мои мысли начинали путаться, подергиваясь розоватой дымкой мечтаний. Какой девушке не хотелось бы спасти своего возлюбленного, поддержать его в трудную минуту и тем самым заслужить вечную благодарность? Сказать по чести, мои размышления питались отнюдь не одной нежной привязанностью, поскольку частенько завершались яркой, точно вспышка, мыслью: «И он еще попросит прощения за то, что прогнал меня прочь!» Но я бы нипочем не согласилась, скажи мне кто-нибудь, что сейчас я веду мысленные беседы с собственной уязвленной гордостью.

Состояние глубокой задумчивости, в которое я впала, было столь нехарактерным для меня, что дядюшка Абсалом не сомневался — я все еще тяжело больна. Из-за тревоги его бдительность притупилась, и вскоре я смогла совершить вторую попытку покорить сердце господина Огасто, еще более возмутительную и смехотворную, нежели первая, но имевшую куда более серьезные последствия.

Вдохновение снизошло на меня, когда я, ворочаясь без сна в своей постели, увидела, что в окно светит полная луна. «Полнолуние! — мое сердце замерло. — Харль говорил, что в эти дни безумие герцога особенно сильно! Надо узнать, как выглядят эти приступы — быть может, в его поведении проявится что-то особенное? Что, если он произнесет в бреду какое-то слово, указывающее на причину его болезни?»

Торопливо я поднялась с кровати, порядочно мне опостылевшей, накинула поверх ночной сорочки первое попавшееся платье и, прокравшись мимо крепко спящего дядюшки Абсалома, направилась к злополучной библиотеке. Что-то мне подсказывало — эту ночь герцог проводит именно там. Дядя упоминал, что последнее время госпожа Вейдена пребывает в сильнейшем расстройстве из-за того, что супруг не желает с ней перемолвиться и парой слов.

Сам дядюшка Абсалом навещал герцога каждый день, с утра, усердно помолившись перед тем всем известным богам, и оставлял ему целый поднос с разнообразными настойками, которые, как подозревал старый аптекарь, его светлость попросту выплескивал в окно. Однако это вполне соответствовало условиям тайного уговора, заключенного между герцогом и его придворным лекарем, и конечно же дядюшка Абсалом держал все свои подозрения при себе, сосредоточив усилия на том, чтобы занять ум герцогини чем-то иным, нежели размышления о душевном нездоровье ее мужа. Разумеется, все эти хитрости позволяли выгадать дядюшке не так уж много времени, отчего он тревожился с каждым днем все сильнее, но я была сосредоточена лишь на своих собственных целях и не вдумывалась в то, что над головой придворного лекаря неумолимо сгущаются черные тучи.

…В той части дома, где переживал приступы душевной хвори господин Огасто, и средь бела дня было не сыскать живой души — слуги с суеверным страхом относились к припадкам его светлости и без крайней нужды избегали приближаться к его покоям. Сейчас же, в полуночный час, здесь и подавно не слышалось ни шороха — только тусклый свет догорающих светильников в коридоре указывал на то, что эта часть дворца обитаема. Запоздало я почувствовала страх — сейчас мне легко верилось в россказни Харля про древних духов дворца, обходящих свои владения при полной луне. Выцветшие фрески на стенах приобрели пугающие черты — глаза давно умерших святых и героев словно наполнились ночной тьмой, и я стала сторониться старинных изваяний, стоявших в темных нишах, — их грубые каменные когтистые лапы, казалось, дрожат от желания вцепиться в мое горло.

Как можно тише я приблизилась к двери и увидела, что закрыта она неплотно — сквозняк заметно колебал огонь ламп, расположенных неподалеку. Сначала мне показалось, что в библиотеке разговаривают двое, и я решила, что госпожа Вейдена, не сдержавшись, пришла увещевать своего супруга. Но вскоре я поняла, что, несмотря на разность интонаций, все слова произносит один и тот же голос — голос его светлости. Напрасно напрягала я слух — ничего из сказанного мне понять не удалось. Должно быть, господин Огасто в бреду вернулся к родному южному наречию.