Книга Покойся с миром - Роджер Желязны

— Великолепно! Если бы ты сказал «нет», — заявил он, наполняя бокалы, — я ушел бы с тяжелым сердцем, потому что не в первый раз мне пришлось бы отвернуться от талантливого художника, чтобы заняться более известными мастерами. Печально, конечно, но таковы суровые реалии бизнеса. Нельзя объять необъятное.

— Время и пространство, — согласился я. — В данный момент эта проблема относится скорее к тебе, чем ко мне. Должен сознаться, я не прочь сам оказаться в подобном затруднительном положении.

— Кстати, — продолжил он, словно не услышав моих слов, — есть один юноша в Греции, ему всего семнадцать, но он работает в гротескной манере так, что его можно сравнить с самим Гойей. Я продал несколько его работ, но политика… — Он поморщился. — Есть еще одна женщина. Аледа — так она подписывает свои работы — работает учительницей в Белграде. Примитивистка. Очень сильная. И две француженки, которые начали писать в весьма зрелом возрасте. Какие у них получаются женские тела! — Он чмокнул кончики пальцев и улыбнулся. — Лесбиянки, конечно. Но это совсем не плохо. В том смысле, что они занимаются любимым делом. Есть еще старик датчанин, дом которого буквально забит жутковатыми скульптурами… Превосходными! Кто знает, как поступят с его работами родственники, когда он умрет. Он эксцентричен, возможно, безумен. И ведь никому до него нет дела, кроме горстки избранных, таких, как мы!

— Жаль.

— Кто-нибудь другой на моем месте сказал бы: «Если я не могу им помочь, пусть будет так, как есть». Или: «А вдруг у меня из-за них возникнут трудности?» Я не такой человек. Я подумал…

Он замолчал и сделал глоток вина.

— Тебе интересно? — спросил он. — У тебя могло сложиться впечатление, что я, забрав лучшее, предлагаю тебе остатки. Да, это так. Но эти «остатки» имеют значительную ценность, некоторые, по существу, гораздо более высокую, чем большая часть работ, которыми я вынужден заниматься. Тем не менее я люблю искусство достаточно сильно, чтобы способствовать признанию этих недооцененных людей.

— Бруно, что ты хочешь за эту информацию? Не забывай, мы — конкуренты.

— Не совсем так, — сказал он. — Я же не касаюсь тех произведений, которыми занимаешься ты, ты поступаешь аналогично по отношению ко мне. И конкуренция не мешает нам надлежащим образом оценивать достоинства этих произведений. Я всегда готов передать информацию о таких произведениях дружественному конкуренту, то есть человеку, которому я доверяю, которого знаю много лет…

— Но что ты хочешь взамен? — перебил я его. — Я не занимаюсь, повторяю, не занимаюсь тем, чем занимался раньше. У меня чистое досье в моей стране. Если хочешь предложить мне нечто из прежней жизни, зря потеряешь время.

Он вздохнул и улыбнулся.

— Я выглядел бы полным лицемером, если бы стал изображать обиду, — сказал он. — Поверь, мне даже в голову не приходило ничего подобного. Просто мне хотелось, чтобы эти художники стали широко известны, потому что они этого заслуживают. Если я в состоянии предложить кому-нибудь выгодное дело, то пусть уж это будет мой друг, а не кто-то со стороны. Кстати, я не буду возражать, если ты когда-нибудь окажешь мне аналогичную услугу.

Он улыбнулся и допил вино.

— Прими мои извинения, — сказал я. — Конечно, мне интересно.

— Кстати, я захватил с собой фотографии некоторых работ, — сказал он, все еще улыбаясь. — А также имена и адреса художников.

Он достал толстый конверт из внутреннего кармана пиджака и начал раскладывать на столе фотографии.

И тут я понял, почему он улыбался. Даже если судить по фотографиям, все работы были действительно великолепны.

Через несколько долгих минут я поднял голову и сказал:

— Ты прав, конечно. Они заслуживают того, чтобы их увидели.

— Значит, ты будешь ими заниматься?

— Да, — сказал я. — Конечно.

Он разлил остатки вина. Мы выпили, и он оплатил счет.

День клонился к вечеру. Здания и руины озарились светом удачно расположенных фонарей подсветки. Высоко в небе сияла столь любимая лунатиками и поэтами полная луна. Надежда поужинать в кафе при свете свечей. Скрипки и цветы. И все такое прочее.

Настроение у меня поднялось настолько, что я почти перестал злиться на Мартинсона, когда такси остановилось у ворот его виллы. Он сам открыл дверь на мой звонок, и я вошел в уютное логово холостяка, о существовании которого трудно было подозревать, глядя на глухую кирпичную стену, отгораживающую его от внешнего мира.

О своем намерении вести себя с Мартинсоном вежливо, но холодно я забыл буквально через пару секунд. Он оказался приветливым парнем лет сорока пяти, коренастым, с седыми, как и остатки волос, бровями и выправкой бывшего военного. На нем был темно-зеленый халат поверх рубашки, слаксы и открытые туфли. Мы пожали друг другу руки и перешли в гостиную, где я согласился что-нибудь выпить.

Он, перекинув ногу через подлокотник кресла, сделал солидный глоток, улыбнулся и сказал:

— О'кей, рассказывайте.

— Наш разговор записывается? — спросил я из чистого любопытства.

— Да, — ответил он. — Так значительно проще, чем возиться с блокнотом. Микрофон установлен под столом. Если вас это беспокоит, могу отключить. Но клянусь, я делаю запись исключительно для личного пользования и сотру ее сразу, как только закончу работу.

Я пожал плечами и рассказал ему о людях, с которыми мне удалось встретиться, и о том, что они мне сообщили.

Сначала он лишь изредка прерывал меня, задавая уточняющие вопросы. Потом раздался телефонный звонок, он снял трубку и ответил: «Извините, вы ошиблись номером». Когда я приступил к рассказу Марии, выражение его лица изменилось, он подался вперед и не произнес ни слова, пока я не закончил.

— Проклятье! — воскликнул он, ударив кулаком по ладони. — Почему вы не сообщили об этом раньше?

Я не смог достаточно быстро придумать правдоподобную ложь, поэтому сказал правду.

Глаза его сверкнули, лицо побагровело, на скулах заиграли желваки. Затем он продемонстрировал, что, несмотря на долгие годы канцелярской работы, все еще помнит казарменную лексику.

Но и у меня, хоть я и пребывал все утро в благодушном настроении, топлива внутри скопилось достаточно, и оно полыхнуло от возникшей искры. Я терпеть не могу, когда мной помыкают, особенно по непонятным мне причинам.

И все же я решил подождать. Я собрал волю, закурил и решил дождаться, когда иссякнет его словесный фонтан.

Наконец он иссяк, и я тихо произнес:

— Увольте меня или удержите часть зарплаты.

Он уставился на меня так, словно увидел перед собой другого, какого-то незнакомого ему человека, но тут же взял себя в руки и сменил тон.

— Ничего не понимаю… — произнес он то ли вопросительно, то ли утвердительно.

— Почему бы тебе не рассказать мне все начистоту? — спросил я. — Это могло бы мне помочь.