Книга Камов и Каминка - Александр Окунь

Каждый человек с младенчества проходит сквозь череду травматических столкновений с действительностью, своего рода прививок, пусть болезненных, но необходимых. Эти столкновения оставляют в душе человека раны, большие и маленькие. Порой они начинают ныть, зудят, и человек приобретает вредную привычку их расчесывать, но по большей части они рубцуются и, не напоминая взрослому человеку о своем существовании, становятся своего рода броней из шрамов, защищающей его от новых ударов. Беда, если какая-нибудь из ран не заживает, и тогда нет покоя душе человеческой, мечется она, изнывает, нигде и ни в чем не находя себе отдыха и успокоения. Вот такая незажившая рана, исподволь отравляя весь организм, тайно кровоточила в душе художника Камова.

Вряд ли бы мать Камова призналась в том, что не ощущала привязанности к своему сыну, более того, она была бы глубоко оскорблена, приди кому-либо, в том числе и ему самому, в голову обвинить ее в душевной черствости и безразличии к своему ребенку. Ее, которая, словно ломовая лошадь, напрягая последние силы, тащила на себе всю семью, умирающего от туберкулеза мужа, полупарализованную свекровь и ребенка! В тяжкое военное и послевоенное время их надо было кормить, одевать, обувать, надо было стоять в очередях, ругаться с соседками по коммунальной кухне, нужно было создать какое-то подобие уюта в двадцатидвухметровой комнате с окном, выходящим на слепой брандмауэр, нужно было зарабатывать деньги. Жизнь этой женщины с изможденным, рано постаревшим лицом проходила в постоянных усилиях, хлопотах, отчаянных попытках удержать на плаву сотканный из горестей, бед, безденежья и несчастий утлый челнок своего семейства. Единственной отдушиной была для нее изостудия в выборгском Доме культуры, которую она ухитрялась посещать вечерами по вторникам. И когда под ее старательной кисточкой возникал букет полевых ромашек или на фоне разделочной доски бутылка кефира рядом с буханкой хлеба, когда на четвертушке бумаги заново рождалась «Девушка с персиками», перерисованная с репродукции в журнале «Огонек», душу ее окутывало невыразимое блаженство, неслыханный покой снисходил на нее, и какие-то мгновения своей каторжной жизни она была безмерно счастлива. Это правда, что у этой измученной женщины не было ни сил, ни времени на элементарные, так необходимые ребенку знаки любви, на объятия, поцелуи, игры – был бы обут, одет, накормлен. И хотя, казалось бы, в зрелом возрасте художник Камов мог бы понять (возможно, даже умом понимал) и пожалеть свою мать, обида, с детских лет терзавшая его душу, жила и по сей день. И кто знает, быть может, страсть к искусству с детства пылала в нем так ярко не только по причине природного таланта, но и по причине неодолимого желания обратить на себя внимание матери, обозначить свою причастность к ее увлечению, добиться похвалы, ласкового взгляда, шутливого подзатыльника, быстрого поцелуя – кто знает…

Жизнь рано приучила его к самостоятельности. Покрутившись по разным кружкам рисования, ни один из которых не пришелся ему по нраву, он выдержал вступительные экзамены в СХШ – Среднюю художественную школу при Академии художеств – заветная и почти несбыточная мечта множества юных дарований Северной столицы. Первые годы в школе были счастливым контрастом к прежнему существованию Миши Камова. Довольно быстро он выбился в первый ряд и стал лидером не только благодаря очевидным способностям, но, в первую очередь, характеру и уму. Преподаватели видели в этом не по возрасту высоком мальчике с русым чубом восходящую звезду. Он же радостно переживал свою принадлежность к элитарному клубу, избыток так не достававших ему с младенчества любви, уважения и жизненно необходимого в юности ощущения причастности к общему делу. Немереные силы бурлили в юношах, которых окружали стены, бывшие свидетелями первых шагов Брюллова, Иванова, Сурикова, Врубеля. В этом возрасте организм чем больше энергии тратит, тем больше ее получает, и избыток этот надо куда-то употреблять, иначе он разорвет человека на клочки. За несколько часов мертвого сна аккумулятор переполняется и требует разрядки. Как правило, она реализуется в чисто физическом моторном движении, начиная от беспричинного бега, прыжков и заканчивая дискотеками и спортом, но порой эта лавина, этот поток выбирают себе другое русло и, как это происходило в СХШ, выливается в соревнование, вроде, кто сделает за лето больше набросков. Стены, столы пол – все устелено сотнями листов бумаги, усеянными карандашными, угольными, пастельными линиями и пятнами – результатами ежедневной, от зари до зари, работы. И это было счастьем…

В расхожей фразе «Весь мир – театр, и люди в нем актеры» акцент, как правило, делается на людях, миру внимания уделяется значительно меньше. Оно и естественно, ведь в конечном счете именно актер является главным действующим лицом. Однако спектакль, то бишь мир, немыслим без тех, чья работа скрыта кулисами, и без декораций, создающих убедительнейшую иллюзию на деле несуществующего мира. Стоит безжалостному яркому дневному свету сменить выставленное искусным мастером освещение, как волшебный замок Спящей Красавицы превращается в груду грубо размалеванных тряпок, натянутых на неустойчивые зыбкие деревянные рейки. Горе актеру, если он хоть на мгновение забудет, что его дело не быть, а играть, и что окружающий его театральный мир – не более чем фикция. Встреча с реальностью может стать испытанием, которое вынести ему будет не под силу. Несколько лет своей жизни юный художник Камов провел среди величественных колонн священной обители, где судьба удостоила его встречи с выдающимися мэтрами, наследниками Репина, Крамского, Серова, хранителями тайн и секретов, которых жадно алкал юный неофит. Он знал, что перед ним лежит трудный, полный препятствий и испытаний, но славный путь, и он, Камов, преисполненный веры и отваги, горел желанием пройти его до конца. Безоблачная жизнь юного художника закончилась весной 1956 года, когда наконец растаяла долгая зимняя мгла, треснул покрывавший долгие месяцы реку лед, когда полезла из черной влажной земли первая упрямая зелень, закудрявились на ветвях легкомысленные сережки, воздух наполнился глубокой бездонной синевой, а в Эрмитаже впервые открылась выставка Пикассо. О, как они ученики СХШ, гордость и надежда отечественного искусства, потешались над этим французским недоумком! У него, в отличие от них, не было ни малейшего шанса поступить не то что в Академию, на подготовительные курсы в нее! Они куражились над этой мазней, и это поднимало их в своих глазах все выше и выше. Через неделю после визита на выставку юный художник Камов заскочил в Эрмитаж еще раз посмотреть эльгрековских «Петра и Павла», которых собирался копировать. У картины стояли двое: седой человек с живыми карими глазами, густыми, еще почти черными, пушистыми усами под крупным носом и почтительно к нему склонившийся высокий губастый юноша.

– …видел в Толедо, – говорил носатый. – Никому в голову не приходило убрать их, да впрочем, все знали, что франкисты не будут стрелять по монастырю. Весь строй работы: стремительная динамика композиции, искривленное пространство, колорит, пейзаж, сияющий букет под ногами ангела – все это воскреснет вновь через триста лет в творчестве такого же, как этот грек, уроженца глубокой провинции по имени Марк Шагал. А тогда этот выходец из далекой венецианской колонии, волею судеб оказавшийся на Иберийском полуострове, привил к суровому черствому дереву местного искусства дичок мистики, который, смешавшись с бескомпромиссным испанским реализмом, принесет такие плоды, как Гойя и как то, что мы только что видели там, наверху. Тот же, – он указал на кисть апостола Петра, – языком пламени летящий мазок, та же, что и в «Снятии пятой печати» – она в Метрополитене, – безумная смелость деформаций. Тот же отважный, бескомпромиссный поиск истины, и та же, – он вдруг прищелкнул языком, – абсолютная свобода. Вспомните Лорку: «Не муза и не ангел покровительствуют Испании, она немыслима без беса». А большего беса, чем тот, – он ткнул пальцем в потолок, – вы, дружок, не найдете.