Книга Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Как тем временем поживает Блок? Он мечет гром и молнии. Принц невских берегов умирает от ревности и тревоги. Неужели троица «идиотов», как Блок именует председателей «Цеха поэтов», лишит его трона? Неужели его потеснит какая-то женщина со своими незначительными стихами? Когда в присутствии Блока говорят о молодой поэтессе, он исходит желчью: «Ахматова? Она пустышка…»

Таково состояние общества. А что с молодой парой после возвращения Гумилева? Из Африки он привозит жене великолепные украшения. Несколько сотен граммов серебра, чтобы искупить измены? «Вполне достаточно», – думает он. О письмах из Парижа он ничего не знает.

Можно вообразить специальный сундучок, в котором Анна хранит письма Модильяни; хитрости, к которым прибегает, чтобы контролировать почту. Какая буря бушует в ее голове? Слова, брошенные подобно игральным костям. Невероятное смятение. Вы во мне будто наваждение. Я держу вашу голову в руках и покрываю поцелуями. «Он писал мне всю зиму». А весной? Занятый подготовкой выставки, под которую скульптор Амадео Суза-Кардосо, знакомый из сите Фальгьер, обещал дать студию на улице Колонель-Комб, Модильяни перестает писать. Боится ли Анна, что ей нашли замену? Перечитывает ли она со слезами какое-нибудь из писем художника?

* * *

Фактов нет, остаются лишь вопросы.

Всего семь недель между возвращением Гумилева в Россию и новым отъездом Ахматовой в Париж. Семь мучительных недель. Семь недель молчания. По какому поводу? Взаимное охлаждение супругов? Невыносимая тяжесть бытия двух поэтов в одном пространстве? Ревность Гумилева по отношению к восходящей звезде Ахматовой? Сергей Маковский склоняется к последнему. Однако сама поэтесса решительно отметает подобную версию в разговорах с Лидией Чуковской между 1938-м и 1962-м годами. «Ревновал ли первый муж? К моим воздыхателям – может быть, к моим стихам – никогда! Он всегда относился ко мне как к равной. «Ахматова в точности уловила движения женской души, все поэтессы должны учиться у нее», – писал Коля, когда мы уже расстались».

Кому верить? Папаше Мако, главной литературной гадюке Санкт-Петербурга, или Ахматовой, как святого почитавшей мужа, расстрелянного в 1921 году по обвинению в монархистском заговоре?

* * *

Из чемодана, снятого с полки шкафа в отсутствие мужа, выпадают случайно забытые предметы – черепаховый гребень и новенькая пара шнурков – они напоминают о послеполуденном часе на Елисейских Полях и мелком торговце, которому доставила такую радость покупка безделушек за десять су. Чемодан тоже еще новый, они с мужем собирали его вместе, теперь Анна собирает его одна, точно не зная, рушит ли она свое будущее или дает себе счастливый шанс.

Кучер, вызванный накануне, отвезет Ахматову на вокзал Царского Села утром в середине мая. Примерно в это же время годом ранее молодожены покинули Киев – город, где состоялась свадьба. Анна чувствует, что в ее жизни наступил новый этап. После развода Инна Горенко живет в тени, отдалившись от всех. Несколько дней Анна проводит в ее обществе. Мать, ретроградка, представляющая низы общества, предупреждает дочь: поездка в Париж только усугубит семейные проблемы. Что отвечает Ахматова этой осторожной женщине, сполна испившей горечи? Вспоминает ли Анна недавнее путешествие Гумилева в Африку? Говорит ли о равенстве в браке? Материнские призывы остаются лишь призывами. Двадцать первого мая 1911 года подруга Анны в Петербурге получает открытку, которую Ахматова пишет по пути из Киева в Париж.

Новая встреча

Сложно представить себе, чтобы возвращение Анны в Париж оказалось триумфальным. Женщина, которая гордится своей независимостью и торжеством смутных желаний, – героиня сексуальной революции. Но в 1911 году оставить родного мужа ради неизвестного художника без копейки денег лишь потому, что мечта о нем соответствует иллюзии какой-то лучшей жизни? Поступок Анны был равносилен прыжку в пропасть. Тревога огромна и тянет за собой целую вереницу разных страхов: страх ступить не на ту дорогу, страх иллюзий, непонимания, промаха, презрения, на которое обречена самая добропорядочная женщина, стоит ей только пойти навстречу своей страсти. И наконец, страх в неудачное время заявиться по адресу, звучащему в голове, как мантра. Застать Модильяни за работой. Увидеть «голову Антиноя», чьи контуры словно сами собой вырисовывались на запотевшем стекле вагонного окна, и прочесть в «глазах с золотыми искрами» не радость, но замешательство мужчины перед нежданной гостьей.

Поезд останавливается. К купе подходит носильщик, чтобы взять чемодан, вот и все, теперь надо следовать за ним.

* * *

Любовный фатум превращает человека в раба – Анна хорошо выучила это правило благодаря Гумилеву и на его примере, в Париже ей бы не хотелось испытывать судьбу. Никакого культа любви, беречь душу от сентиментальных потрясений, даже если сердце будет стучать чаще привычного. Способна ли Анна на такой самоконтроль? В стихах – да.

Под застекленной крышей, светящейся от солнца, отважная Ахматова движется вослед своему чемодану, словно канатоходец по острию ножа.

Фатум. От него не спрячешься, и все-таки можно хитрить, словно с тюремной камерой, на стене которой заключенный рисует большую открытую дверь.

На эспланаде меньше такси, чем в прошлом году. В Париже готовится забастовка в связи с ростом цен на топливо, объясняет носильщик и по привычке ведет Анну к фиакру, с водителем которого у него договоренность. Анна разворачивает бумажку, сложенную и просунутую в перчатку.

– Улица Флерюс! На углу с бульваром Распай.

Пансион в нескольких минутах ходьбы от «Ротонды» и Люксембургского сада, его любимого островка зелени – рассказал он как-то в одном из писем, которое Анна читала и перечитывала, заранее создавая в голове будущие воспоминания – о прогулке, о разговоре, о неожиданном поцелуе.

У кого же достать адрес?

На ум приходит имя русской художницы на семь лет старше Ахматовой, ловко выскочившей замуж за богатого адвоката из Киева и наведывающейся в Париж, когда заблагорассудится. На Монпарнасе у нее есть не только мастерская на улице Буассонад, но и свои приверженцы, а также компания друзей, она часто бывает в сите Фальгьер, у Бранкузи и у Архипенко, в парижском салоне Елизаветы Эпштейн, русской ученицы Матисса, подруги Кандинского и Делоне. У Сержа Фера, спонсирующего журнал «Ле Суаре де Пари», которым непродолжительное время руководил Аполлинер, художница объясняет, какой свободой Кончаловский, Фальк, Ларионов и Наталья Гончарова, члены группы «Бубновый валет», отличаются от Сезанна и фовистов. Авангард – моя колыбель, говорит художница, настолько заметная в парижских кругах, что в 1910 году ее просят организовать русский зал на «Салоне Независимых». Александру Экстер можно было бы назвать самой парижской из русских деятелей искусства, если бы это определение уже не закрепилось за Волошиным.

Анна посвятила Экстер свое первое опубликованное стихотворение «Старый портрет», написанное в октябре 1910 года в Киеве. Александра открыла там школу искусств наподобие академии Гранд Шомьер, которую посещала в 1907 году в свой первый парижский период. Надежда Хазина, в будущем госпожа Мандельштам, училась там изображать перспективу. Анна Ахматова, без сомнений, восхищалась удивительной Экстер, считавшей своим идолом Артюра Рембо. «Невозможно оценить Пикассо, если не понимаешь автора «Озарений», поэтического эквивалента мощной солнечной энергии, присущей искусству славянских народов», – объясняла Александра ученикам.