Книга Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Анна пишет все больше и больше. В феврале, семнадцатого числа, закончено стихотворение «Дверь полуоткрыта», семнадцатого марта оно выходит в журнале «Гаудеамус». Это – последняя неделя спокойного творчества: двадцать пятого марта с тяжелыми тюками, набитыми масками, копьями и драгоценностями, возвращается конкистадор.

* * *

Весна 1911 года в Париже дождливая и пасмурная, за исключением узкого промежутка между набережной Орсе и мостом Альма. Двадцать первого апреля над иллюзорными оранжереями 27-го «Салона Независимых», собравшего в основном серые, скучные и вполне академические работы, взошла яркая звезда кубизма. Для сторонних любопытных – полотна зала номер 41 – Ле Фоконье, Робер Делоне, Метзингер, Глейзес, Леже – всего лишь «кубический маразм», но уже с момента открытия выставки авторитетное издание «Интранзижан» в статье от двадцать первого апреля напечатало статью о рождении нового искусства: «Здесь, однако, больше, чем где-либо (…) находит отражение эпоха, современный стиль, к которому мы должны стремиться, который ищем, не зная, где искать. Вскоре заговорят о влиянии Пикассо на развитие этого нового искусства. Однако влияние самых выдающихся эпох расцвета искусства во Франции и в Италии ничуть не умаляет оригинальности новых художников». Это искусство пока пребывает в полузачаточном состоянии, оно еще не раскрылось, но его острые углы, недостатки постепенно сгладятся, предсказывает Аполлинер. Читал ли Модильяни статью в «Интранзижан»? Быть может, дифирамбы поэта, дружившего с Пикассо, всколыхнули горькие воспоминания? Накануне, в 1910 году, когда на «Салоне Независимых» появились шесть полотен Модильяни, Аполлинер похвалил их, назвал Амедео художником будущего, но это никак не повлияло на продажи – ни одну картину не купили. Пытался ли Амедео уберечь себя от унижения 26-го «Салона»? Присутствовал ли он в зале № 41 в качестве простого зрителя? Обострил ли успех кубистов его чувство одиночества?

Модильяни не разделяет восторга Аполлинера относительно кубистов. Бывшие товарищи Амедео из Бато-Лавуар, с Монмартра, считают себя последователями Сезанна, но на самом деле ставят его концепцию с ног на голову. Сезанн рисовал сферы и кубы, чтобы изобразить яблоко – каким оно представлялось его глазу. Для мастеров, восхваляемых Аполлинером, яблоко лишь предлог.

Слишком много рассудочности и мало эмоций для вечно влюбленного в красоту. Слишком много теории и мало жизни. Слишком много поисков и мало правдоподобных ответов. А ведь нет ничего прекраснее правды и ничего правдивее жизни – Бранкузи это отлично понимает.

Модильяни ему близок, но не считает себя его учеником. Он не считает себя учеником кого-либо.

В ответном письме к брату Умберто, который спрашивает, чем Модильяни намерен заниматься, Амедео пишет кратко: работать и выставляться. В один прекрасный день, утверждает он, обращаясь к своему обожаемому брату, достойному восхищения, к этому гуманисту, способному любить ближнего и отдаваться любви без остатка и со всей нежностью, в один прекрасный день Модильяни всех заставит признать свой талант.

Следующая выставка намечается на октябрь, было бы недурно еще раз попытать счастья. Если междусобойчик «Салона» оценит его головы и согласится выставить их все разом, это будет первый шаг к успеху.

* * *

«Ты поэт! Настоящий поэт! – Коля обнимает жену за плечи. Анна только что дала ему прочесть стихи, написанные в его отсутствие. – Как же они хороши! Надо составить сборник!»

До конца ли Гумилев чистосердечен в своем энтузиазме?

Можно вообразить загорелого как никогда Гумилева, распаковывающего привезенные заморские дары: плотные ковры, еще несколько месяцев назад лежавшие у ног пастушек; мачете, с трудом выторгованные у деревенского старосты и искусно развешанные по стенам в проемах между окнами, за которыми еще не стаял последний снег. Диковинки должны упрочить репутацию поэта-путешественника. Но так ли безотказно сработает репутация, если славу все равно теперь придется делить? В погоне за поэтическим успехом Гумилев отныне не единственный. Впрочем, он сам этого хотел. Кто посоветовал Анне изучить безукоризненную метрику Анненского? Кто открыл ей французский Парнас? Кто привел ее в журнал «Аполлон»?

Поэт-муж потрясен: пока его не было, муза сошла с пьедестала одиночества и любви и сделалась независимой – в жизни, как и в искусстве, заявив об этом, однако, весьма деликатно:

Муза ушла по дороге,

Осенней, узкой, крутой,

И были смуглые ноги

Обрызганы крупной росой[50].

Стихотворения, которые Анна читает мужу почти сквозь зубы, не имеют никакого отношения к наивной поэзии опиоманов. Гумилев волнуется: неужели ему суждено потерять принцессу, завоеванную с таким трудом?

На Таврической улице, куда Гумилев с супругой наконец является между двумя приступами малярии, страхи поэта оказываются не беспочвенными. Теперь Анна уже не просто украшение зала. Даже если бы она и вела себя, как раньше, это бы ничего не изменило. В «Башне», которую поэтесса посещала в отсутствие мужа, Ахматову, или «Гумильвицу», как ее называли отдельные желчные завистники, отныне уважают. «Царская походка, монументальность и грация, невероятное чувство собственного достоинства», – заметит очевидец.

Гумилев обнаруживает, что Ахматова сблизилась с поэтом, которого он очень уважает, – с Осипом Мандельштамом. Мандельштам моложе Гумилева на пять лет, родился в семье довольно состоятельного коммерсанта, ездил в Париж, ходил на лекции в Сорбонну и слушал Бергсона в Коллеж де Франс, затем продолжил образование в Германии, в Гейдельбергском университете. Взгляды Гумилева и Мандельштама совпадают по основным вопросам искусства, оба увлекаются Средневековьем и Античностью, оба не одобряют русский символизм, оба пытаются наделить слова акустической мощью. Оба поэта называют источниками вдохновения древнегреческие и древнеримские рыцарские романы. «Слова – это камни», – говорит нервный рыжий гений. Стихи Ахматовой производят на него большое впечатление. Она в каждое стихотворение будто вкладывает часть себя. И читает их, взвешивая каждую паузу. «Черный ангел на снегу» – так видит Ахматову Мандельштам. Робкая Анна завидует красноречию Мандельштама. В первый раз, когда они встретились четырнадцатого марта в «Башне» на вечере, посвященном «Прометею» Скрябина, Анну заворожил силуэт канатоходца, нервические жесты и пылкость Мандельштама. А с какой иронией он высмеивал арьергард! В статье «О природе слова» Мандельштам писал, что символисты опечатали все слова, чтобы сохранить их исключительно литургический смысл[51].

«Поэтическое содружество может принести свои плоды, если взять ситуацию под контроль», – думает Гумилев. Двадцатого октября 1911 года в квартире поэта Сергея Городецкого, завсегдатая «Башни», рождается «Цех поэтов», тех самых, что воспевают розу не потому, что она символизирует желанное или потерянное целомудрие, но просто за ее красоту. «Зовите меня Ахматовой, – повторяет Анна, – теперь это мое имя».