Книга Похвала правде - Торгни Линдгрен

Она явилась, когда я открыл магазин после рождественских праздников. Я сообщил ей цены на пейзажи, однако они ее не интересовали, она сразу же залезла в витрину, присела на корточки и стала разглядывать «Мадонну». Маленькая, пухленькая, волосы светлые, золотистые, взлохмаченные. Очень долго она сидела не шевелясь, а когда наконец надумала встать, оказалось, что ноги затекли, пришлось мне самому вытаскивать ее из витрины и ставить на ноги. С тех пор как уехала Мария, я к женщинам не прикасался, и было очень приятно на несколько секунд обнять ее.

Когда я ее отпустил, она сказала:

— Если уж нашел Дарделя, то расстаться с ним невозможно. Какая страстная увлеченность проблемами формы. Какая художественная дисциплинированность. И изысканный артистизм. Он погружался в страдание намного глубже, чем другие.

— Да, что верно, то верно.

— Я дарделианка, — сообщила она.

— Дарделианка?

— Точно так же, как другие могут быть ницшеанцами, вагнерианцами или витгенштейнианцами.

— В таком случае я тоже дарделианец.

— Ты только представь себе, — продолжала она, — болезненную натуру, способную выразить подобную чувственность. Хотя «болезненная», пожалуй, не то слово, просто в основе его характера заложен неисцелимый недуг. Он не имел выбора, не мог не быть эксцентричным и вызывающим, словно от непрестанной боли в мозгу. Язвительное, наркотическое, хмельное — вот что я люблю у него. Опасное, подозрительное, нездоровое.

— Думается, я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Он ведь чужак, иностранец. И был бы таким, где бы ни родился и где бы ни жил. Как швед, он сущее недоразумение.

— Ты искусствовед?

— Я училась на искусствоведческом. — Она запустила пальцы в волосы, еще больше их взлохматив. — Защитила диссертацию по шведскому сюрреализму.

— Господи! — воскликнул я. — Так это ты! «Грезы под небом Арктики». У меня есть твоя книга.

— Да, это я.

Я принес стул, предложил ей сесть. Впервые мне довелось встретиться с человеком, написавшим книгу по искусству, одну из тех, что стояли у меня на полках. Она, пожалуй, слегка удивилась, но села.

— Там на переплете «У моря» Мёрнера,[11]— сказал я.

— Совершенно верно. Изумительная картина.

— И в каком же музее ты сейчас работаешь?

— Я работаю в губернском налоговом управлении, — ответила она. — Для искусствоведов работы нет.

Я ей не поверил, попробовал осторожненько улыбнуться. Она тоже временами улыбалась, и эта ее улыбка как бы стирала все сказанное до сих пор, так что приходилось начинать сначала.

— Но «Мадонна» тебе понравилась, — сказал я.

— Смею утверждать, что это самая значительная его работа.

— Налоговое управление тут уже побывало. Малый, у которого волосы зигзагом на лоб зачесаны.

— Точно, — кивнула она. — Я его начальник. Мы остались недовольны его отчетом.

И она объяснила, что мои декларации за все годы были неудовлетворительны, однако они смотрели на это сквозь пальцы, речь-то шла о смехотворно мелких суммах, моя манера отчитываться по двум статьям — по расходам и по доходам — в общем-то недопустима, вдобавок теперь им ясно, что моя коммерческая деятельность имела размах, который необходимо со всею тщательностью проверить. Она и законы перечислила, и постановления, каковыми я как предприниматель обязан руководствоваться.

— Когда ты так говоришь, — заметил я, — прямо не верится, что ты искусствовед.

— Искусствоведы — паразиты, — сказала она и улыбнулась своей странной улыбкой, — они только пустословят. Нет у них связи с реальностью.

— А как же ты сама?

— Это все дело прошлое, — сказала она. — Я просто ничего не понимала. Меня ослепила внешняя одухотворенность и красота.

— Но ты назвала себя дарделианкой.

— Рецидив. Голова закружилась от неожиданности. Однако сейчас все уже в норме.

Засим она пожелала ознакомиться с моей бухгалтерией.

И я притащил ящик, куда обычно складывал все чеки, квитанции и прочие бумажки.

— Когда приходит время заполнить декларацию, я их сортирую. Расходы отдельно, доходы тоже. Невелик труд.

Я весьма гордился этим ящиком, там вправду было всё. Никакая на свете бухгалтерия полнее и быть не может. Достав кусочек картона, я показал ей запись: «Получил десять кустиков календулы для витрины от м. П.».

— Кто это — м. П.? — спросила она.

— Мать Паулы, — объяснил я. — У нее музыкальный магазин вон там, через дорогу.

— Не нравится мне, что ты надо мной подсмеиваешься, — сказала она. — Ты явно не понимаешь, что дело серьезное. Пытаешься усилить свою смиренность, растрогать меня. Календула.

— Я делаю все, что могу. Как всегда.

— Так все говорят. Все нерадивые налогоплательщики прибегают к одной и той же уловке: я делал все, что мог. Наше управление устало их слушать.

Я снова сунул ящик под прилавок и спросил:

— Не хочешь еще полюбоваться «Мадонной»? Можно вынуть ее из витрины.

Но она лишь нетерпеливо махнула рукой, взглянула на часы и встала.

— Если мы поможем друг другу, то сумеем во всем разобраться. Ведь речь идет не о тебе лично, а только о твоих делах.

Она не смотрела ни на меня, ни на пейзажи по стенам, устремила взгляд куда-то в пустоту.

— И на том спасибо, — сказал я.

— Тебе же будет лучше, — заметила она. — Мы нужны друг другу, общество и люди. Ни общество, ни люди собственными силами не справятся.

Я открыл ей дверь. Уже на лестнице она обернулась и сказала:

— Мы получили доверительную информацию. Анонимно. Якобы у тебя есть три миллиона, которые ты собираешься куда-то вложить.

В то утро было холодно, пятнадцать градусов мороза. Я пытался подыскать какой-нибудь ответ, даже рот открыл, собираясь что-нибудь сказать, однако оказался способен лишь выпустить огромное облако пара. Так до сих пор и не знаю, что мне следовало сказать в ответ.

Я мог бы сказать, что если она ненадолго задержится, то услышит историю «Мадонны».

Вот о чем сообщил в своем письме Дитер Гольдман.

Его дед по отцу был мясником и жил в Эрлангене, недалеко от Нюрнберга; фабричка его располагалась возле площади Хугеноттенплац и специализировалась на колбасах и паштетах. Еще на рубеже веков он вечерами и ночами начал проводить кой-какие опыты по использованию нового сырья, в первую очередь хотел превратить все, что доселе считалось отходами, в полноценные товары, даже деликатесы. Для начала пустил в переработку кожу, вымя, требуху, губы, хрящи, брюшину и успешно преобразил все это в гусиную печенку, салями и пряные сосиски. В годы Первой мировой войны предприятие его разрослось, он скупал отходы и побочные продукты у других мясников, даже в Байройте и Бамберге, а продавались новые товары под маркой «Люкс». Вдобавок он сконструировал специальную машину, которая измельчала кости и кожу в розовую кашицу, служившую отличной приправой для чайной колбасы и баварского паштета. К концу войны ему удалось сколотить солидное состояние. Кроме того, он обнаружил, что мясо любых животных, если варить его достаточно долго и размолоть помельче, в итоге совершенно одинаково на вкус.