Книга Эта сука, серая мышь - Ника Сафронова

Мы улеглись, оставив гореть неяркое бра. Иначе было не уснуть. Мы спали при свете уже четвертую ночь. И, надо сказать, чувствовали себя при этом намного уютней, чем в темноте.

Уверенная, что провалюсь сразу, без лишних прелюдий, я приняла свою любимую позу – растянулась на животе, подпихнув обе руки под подушку. Но сон, как назло, не шел. Вместо него в голову полезли воспоминания. То померещилось спокойное – такое похожее и одновременно непохожее на себя – Зоино лицо. То Славик, забившийся в угол. То бабуся, повествующая нам печальное предание о Леночке.

Я поворочалась, поворочалась и наконец не выдержала:

– Зайчонок, ты спишь?

Оксанка тоже лежала, сгруппировавшись для быстрого погружения; эта поза в просторечии именуется позой зародыша.

– Да какой там спишь! Внизу кто-то ржет, как Панкратов-Черный в «Жестоком романсе»! Ни стыда, ни совести у людей!

– Знаешь, я что сейчас вспомнила? Как однажды приехала к Зое, впав в очередную депрессию, и сообщила ей, что собираюсь покончить с собой.

Оксанка в изумлении даже приподнялась.

– Ты чего, серьезно, что ли?

– Да. У меня по молодости лет частенько малодушные мысли роились. А в тот день, помню, я была настроена решительно, как никогда. Давно это было, в институте еще. Наша группа как-то собралась ехать в Суздаль, а меня никто не позвал. Ну я, недолго думая, все снотворное, что было в аптечке, собрала… с мамой, бабушкой простилась – и к Зое. С ней тоже напоследок повидаться хотела…

– Гадина ты, Балагура! Ко мне даже не заскочила, – ревниво сказала Оксанка.

– Я часто вспоминаю этот вечер, – продолжила я, не обращая внимания на дороховские выкрутасы, – было так тепло… так необыкновенно тепло для конца октября. И Зоя – вся такая красивая! В длинном, шелковом халате, с модной прической. Она ничего не ответила мне. Просто раздвинула шторы и подвела к окну… Помнишь, какие у них огромные окна были в московской квартире?.. Мы уселись на подоконник, и она, помню, принесла еще какого-то импортного ликера. Он был такой тягучий… вишневый, кажется… и жутко сладкий. Мы долго-долго молчали, наблюдая, как медленно затихает наш город. Все меньше машин, все меньше пьяных компаний. И вот уже погасли все окна вокруг. И только мы с Зоей не спим, думаем каждая о своем.

И вдруг она говорит: «Знаешь, что самое страшное, Поленька? Ты только представь. Вот ты наглоталась таблеток. Лежишь. Ждешь. И в этот миг понимаешь, как отчаянно тебе хочется махнуть куда-нибудь к морю! Или в Париж! Или вскарабкаться на гору! Так отчаянно, как не хотелось еще никогда! А потом ты вдруг вспомнишь, как хорошо в Новый год пахнет елкой! И ты бы сейчас все отдала, лишь бы пережить хотя один, еще хотя бы один Новый год! Но больше всего ты захочешь в эту минуту прижаться к материнской груди. Вот так вот легко и просто избавиться от всех своих горестей. И мама бы тебя обязательно пожалела, конечно! И тогда ты подумаешь, боже мой, что же я натворила! Ты захочешь встать и не сможешь. К тому времени ты не в силах будешь даже пошевелить рукой… Если бы ты знала, Поленька, как это страшно! Когда разум еще не уснул, но тело ему уже неподвластно. Момент осознания, что уже ничего не исправить – он и есть самый страшный…»

Я замолчала.

Оксанка, испустив тяжкий вздох, тоже притихла. Только глядела с тоской куда-то поверх занавесок.

– Эх, Зоя-Зоя, что же ты так? – прервала она возникшую паузу. – До Нового года рукой подать, а ты не дотянула. Где ты теперь? Как-то тебе живется на новом месте?.. Помнишь, как у Розенбаума?.. – И Оксанка тихонько пропела:

Будем мы искать тебя

В неба синей скатерти —

Там теперь твой дом.

Самолетом рейсовым

Прилетай, погреешься,

Мы ждем…

Я не поняла, кому она адресовала свой последний вопрос – мне или все еще Зое, но от ее поэтических вкраплений стало как-то совсем невмоготу. Я, наверное, в сотый раз за весь день разревелась. А следом за мной и Оксанка.

Внезапный Зоин уход поднял целую бучу. Вспоминая период, когда она еще была молодой, полной сил, мы мало-помалу отвлеклись на себя. Сами-то уже, чай, не девочки! А жизнь скоротечна. И многое из того, что ушло, уже не вернуть.

И такая нас захлестнула тоска по былому!.. Время неумолимо катилось к рассвету. А мы все хлюпали вконец расплывшимися носами и восклицали: «А помнишь!.. А помнишь!..» Успокоились мы, только когда за окном заголосил соседский петух.

Выражение мамы «поспите, сколько дадут» означало, что ровно в восемь дом начинал заполняться многочисленными шумами. Кто-то принимался хлопать дверьми. Кто-то слоновьей поступью красться по лестнице. Кто-то пел, кто-то звал кого-то по имени. И чаще других почему-то звучало имя Андрей. Наверное, оттого что супруга последнего выкрикивала его методично и громко, с равными промежутками времени. Как пульс – шестьдесят ударов в минуту.

От этих-то воплей я и проснулась. Причем скинула с себя сон моментально. Словно и не спала. Схватив часы, я посмотрела на время. Четверть девятого. Пора!

– Зайчонок, просыпайся!

– Да я уже… – недовольно проворчала Оксанка. – Что за нудная баба! Прямо как заезженная пластинка: «Андрей да Андрей, Андрей да Андрей…»

– Да уж..

Мы поднялись на раз-два. Оделись. И стали спускаться вниз уже с багажом. Мама как раз выводила из комнаты полусонного Славика, на котором пока еще была надета пижамка. В темно-синем трико ножки у малыша выглядели, как две спичечки.

Завидев нас, он спросил:

– А мы что, правда, сейчас поедем в Москву?

– Да! – бодро отозвалась я. – Ты готов? Мальчик немного подумал.

– А мы сходим в «Макдональдс»? – Бусинки его выжидающе заблестели.

– Разумеется! Как только приедем, сразу же и пойдем.

– Рая Максимовна! – сказала Оксанка. – Давайте я отведу Славика умываться. А вы пока убедите свою дочь немного поесть перед дорогой.

Мама гневно воззрилась на меня.

– Что это еще за новости? Конечно, поест! Как миленькая!

Не успела я еще ничего возразить, как в коридор выскользнул Роберт – бывший начальник Зои. На редкость противный тип! Один гитлеровский зачес чего стоит!

– Леди! – обратился он к нам. – Я слышал, вы в Белокаменную отбываете? Не прихватите меня с собой?

Мы с подругой красноречиво переглянулись. Мой взгляд означал: «На кой черт он нам нужен?» В Оксанкином читалось: «Если возьмешь, я вас обоих по трассе размажу!»

– Знаете, Роберт… – начала блеять я, пытаясь в этот момент придумать достойный отказ.

– Рудольф… – поправил он, – но это не имеет значения…

Надо же! Даже имя созвучное: Рудольф – Адольф. Но в любом случае Гитлер – капут!

Тут мне на выручку подоспела Дорохова: