Книга Мечты на мертвом языке - Грейс Пейли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хорошо, – сказала я. – Только это не на пять минут дело.
Со второй попытки получилось вот что:
Жила когда-то в доме напротив одна милая, недурная собой женщина. У нее был сын, которого она любила, потому что знала его с самого рождения (и беспомощным младенцем, и с семи до десяти, когда он был прелесть что за малыш, хоть и неуправляемый, и до того, и после). Мальчик, как стал подростком, сел на иглу. Он не был безнадежным. Наоборот – он был полон надежд, верил в то, что исповедовал, и умел перетянуть на свою сторону. Он был талантлив и деятелен и писал очень убедительные статьи в школьную газету. В поисках более широкой аудитории он, использовав свои связи, добился того, что в киосках Нижнего Манхэттена стали продавать журнал под названием «Ой! Золотой конь!».
Чтобы избавить его от чувства вины (поскольку именно оно лежит в горестной основе девяти из десяти клинически диагностированных случаев рака, говорила она) и поскольку она верила, что дурным привычкам лучше предаваться дома, под присмотром, мать тоже села на иглу. Ее кухня приобрела известность – стала местом сборищ наркоманов-интеллектуалов, которые отдавали себе отчет в том, что делают. Некоторых тянуло на искусство – по стопам Кольриджа[34], другие были учеными-революционерами – как Лири[35]. Она хоть и часто «торчала», но материнских инстинктов не потеряла, и она всегда следила за тем, чтобы дома были апельсиновый сок, молоко, мед, витамины. Однако из еды она готовила только чили, да и то раз в неделю, не чаще. Когда мы, по-соседски за нее переживая, пытались с ней серьезно поговорить, она объясняла, что такова ее роль в молодежной культуре, и для нее честь быть с юным поколением, а не со своим.
Как-то раз, когда юноша дремал на фильме Антониони, его пихнула локтем в живот одна упорная девица, возжелавшая обратить его в свою веру. Она немедленно накормила его абрикосами и орехами, чтобы поднять уровень сахара, прочитала ему нотацию и отвела домой.
Она была наслышана о нем и его работе, да и сама издавала журнал «Хлебом единым жив человек», в котором была и автором, и редактором. Атмосфера естественного пыла и жара, которую создавало ее постоянное присутствие, сделала свое дело: ему снова стали интересны работа его мышц, артерий и нервных окончаний. Более того, он стал их любить и лелеять, возносил им хвалу в стихах для «Хлебом единым»:
плоти персты бередят
трансцендентальную душу
мускулы тела манят
ползти из моря на сушу
В уста свои (являвшиеся вратами воли и решимости) он вкладывал яблоки, орехи, пророщенную пшеницу и соевое масло. Своим старым друзьям он заявил: отныне я намерен беречь свой разум. Я завязываю с наркотой. Сообщил, что пускается в захватывающее духовное путешествие. И ласково спросил: а ты, мам, как?
Речи его были столь блестящи и светлы, что ребята в округе стали говорить, что он и наркоманом-то по-настоящему не был, интерес к теме у него имел чисто журналистский. Мать несколько раз пыталась победить порок, которому, в отсутствие сына и его друзей, ей приходилось предаваться в одиночестве. Но сумела только снизить дозу. Сын и его девушка, прихватив с собой печатное оборудование, переехали на дальнюю окраину другого района. Они были строги. Сказали, что будут с ней общаться, только если она проживет без наркотиков не менее двух месяцев.
Мать сидела дома одна и по вечерам перечитывала, обливаясь слезами, семь номеров «Золотого коня». И по-прежнему верила каждому написанному там слову. Мы часто заходили ее поддержать. Но стоило нам упомянуть о наших детях – кто был студентом, кто лежал в больнице, кто дома болтался, – она, вскрикнув: «Сынок мой! Сыночек!», разражалась долгими мучительными рыданиями. Конец.
Отец долго молчал, а потом сказал:
– Первое: у тебя отличное чувство юмора. Второе: я убедился, что простую историю ты рассказать не можешь. Так что не трать время попусту. – И с грустью добавил: – Третье: как я понимаю, эта женщина, его мать, осталась одна, никому не нужная. Совсем одна. Она, наверное, болела?
– Да, – ответила я.
– Бедняжка. Несчастная – родилась в дурацкое время и жила среди дураков. Конец… Конец… Ты правильно это написала. Конец.
Спорить мне не хотелось, но я не удержалась:
– Пап, это необязательно конец.
– Да… – сказал он. – Такая трагедия! Человеку конец.
– Нет, пап! – воскликнула я. – Необязательно! Ей всего-то лет сорок. Она может еще много чем заняться. Станет учительницей или социальным работником. Бывшая наркоманка! Да это порой куда лучше, чем ученая степень по педагогике.
– Всё шуточки, – сказал он. – Это главная твоя беда как писателя. И ты отказываешься это признать. Трагедия. Просто трагедия! Трагедия нашего времени. Надежды нет. Конец.
– Да ну, папа, – возразила я. – Она может измениться.
– В жизни тебе тоже придется смотреть правде в глаза. – Он принял две таблетки нитроглицерина. – Поставь на пятерку, – показал он на баллон с кислородом. Отец вставил трубочки в нос и сделал глубокий вдох. А потом закрыл глаза и сказал: – Нет.
Я обещала родственникам, что в наших спорах последнее слово всегда будет оставаться за ним, но на сей раз у меня была ответственность перед другим человеком. Перед этой женщиной в доме напротив. Я и знаю ее, и придумываю ее. Мне ее жалко. И я не оставлю ее одну в доме, в слезах. (Жизнь ее тоже так не оставит, но жизнь, в отличие от меня, не знает жалости.)
Вышло вот как: она действительно изменилась. Сын, разумеется, домой не вернулся. Но она теперь работает регистраторшей в общественной поликлинике в Ист-Виллидж. Ходит туда в основном молодежь, многие – ее старые знакомые. Главный врач сказал ей:
– Было бы у нас хотя бы человека три с вашим опытом…
– Врач так сказал: – Отец вынул трубки из носа и сказал: – Шуточки… Опять шуточки…
– Нет, пап, вполне могло случиться и так: мир стал таким непредсказуемым.
– Нет, – сказал он. – Правда прежде всего. Она опять подсядет. Удерживаются только люди с характером. А она бесхарактерная.
– Нет, папа! – сказала я. – Так все и вышло. У нее есть работа. Даже не думай! Она работает в этой клинике.
– И сколько она продержится? – спросил он. – Трагедия! А ты сама? Когда ты посмотришь правде в глаза?
Перевод В. Пророковой
Джек спрашивает меня: разве не кошмар – когда твою жизнь омрачает горе других людей?
Наверное, отвечаю я. Ты же знаешь, я выросла в солнечном свете, в вихре движения. И оттого горе предков уже виделось не в таком мраке.