Книга Мечты на мертвом языке - Грейс Пейли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Деннис исполнял соло, а именно Я! Я! Я! хриплым и сердитым пророческим голосом. У него хватило смелости признать себя автором стихов. После тридцативосьмичасовых разборок у него в коммуне, его попросили вон. На следующий день он переехал в дом получше, из песчаника, кварталах в четырех от того места, где ожидалось рождение его ребенка.
На третий день рождения малыша Деннис с «Кукурузными полями свободы» записали альбом в стиле фолк-рок, с новым волнующим звучанием. Он назывался «Нашему сыну». Внимательные слушатели могли оценить, как короткие сорокократные всхлипы пикколо перекликаются с долгой мрачной барабанной дробью, традиционными аккордами банджо и напевом скрипки, что отдаленно напоминало «Колыбельную на сон грядущий».
– Повидаемся ль мы, Джек?
Ведь я старым стал намедни.
– Да, поскольку ты, папаша,
Схоронил жену последнюю.
Хоть уехал за сто миль
В переселки, горы, рощи,
Стырив наш автомобиль,
Все равно отца не брошу.
– Джек, увидимся ли мы?
Хоть мне одному не грустно,
Сына видеть я хочу:
Без родных ужасно пусто.
– Я приду к тебе, хотя
Бросил ты меня и братьев,
Матерей других ребят,
Вечно тиская в объятьях.
– Джек, придешь ли ты ко мне,
Хоть я выгляжу неважно:
Ведь стареть всегда несладко.
– Непременно, ты ж отец,
Пусть ты нам не помогал,
Без тебя мы пробивались.
А теперь мы будем вместе,
Хоть не виделись по году,
Вечером чаи гонять
По ТВ смотреть погоду[33].
Песню пели везде – от Западного побережья до Восточного, от лесов Мэна до Мексиканского залива. Благодаря ей был отмечен наплыв посетителей домов престарелых – туда зачастили и уже присматривающиеся сорокалетние, и удивленные двадцатилетние.
Перевод В. Пророковой
Моему отцу восемьдесят шесть лет, он не встает с постели. Его сердце, этот чертов насос, такое же старое и не со всей своей работой справляется. Мозг пока что обслуживает, а вот ногам носить хозяина по дому уже не дает. Это я так все объясняю, а он считает, что ноги ослабели вовсе не из-за сердца, а из-за нехватки калия. Сидя на одной подушке и опираясь еще на три, он советует, точнее, требует:
– Написала бы ты хоть еще разок простой рассказ, – говорит он, – в духе Мопассана или Чехова, как ты раньше делала. Выбери типичных людей и напиши, что с ними дальше будет.
– Может, и напишу, – отвечаю я. Не хочу с ним спорить, хотя и не помню, чтобы я так когда-нибудь писала. Впрочем, я и правда хотела бы попробовать, если он о рассказе, который начинается со слов «Жила-была одна женщина», и сюжет идет из точки А в точку Б. Я таких историй терпеть не могу. Не из соображений стиля, а потому что в них нет никакой надежды. Каждый, будь то живой человек или вымышленный персонаж, имеет право на открытый финал.
В конце концов я вспомнила историю, которая пару лет разворачивалась практически у меня на глазах, – про людей с нашей улицы. Я ее записала и прочитала ему вслух.
– Пап, – сказала я, – как тебе такое? Ты это имел в виду?
Помню я одну женщину, у которой был сын. Они жили вполне прилично в квартирке на Манхэттене. Лет в пятнадцать парень стал наркошей, что в нашем районе не редкость. Мать, чтобы не терять контакт с сыном, тоже стала наркошей. Говорила, что это – неотъемлемая часть молодежной культуры, которая близка ей по духу. Через некоторое время парень по многим причинам завязал, уехал из города, бросил мать: она ему опротивела. И осталась она одна-одинешенька, впала в тоску. Мы все ее навещаем.
– Ну вот, пап, – сказала я, – такая вот грустная история, безо всяких прикрас.
– Я не это имел в виду, – сказал мне отец. – Ты же прекрасно меня поняла и нарочно написала так. Ты же знаешь, все гораздо глубже. Отлично знаешь! Но ты взяла и все выкинула. Тургенев бы так не сделал. И Чехов бы не сделал. Есть такие русские писатели, о которых ты слыхом не слыхивала и понятия о них не имеешь, так вот они ни за что бы не опустили то, что опустила ты. Я не против фактов возражаю, а против героев, которые сидят на деревьях и несут чушь, против голосов не пойми откуда…
– Про это, пап, сейчас не надо. Ты скажи, что я тут-то опустила? В этом рассказе?
– Например, как она выглядела.
– А-аа… Ну, вполне, по-моему, недурна.
– А волосы какие?
– Волосы темные, густые косы – такие бывают у девочек или у иностранок.
– А какие у нее были родители, из какой она семьи? Как она стала такой? Вот что интересно.
– Они не из Нью-Йорка. Работники умственного труда. Были у себя в городке первыми, кто развелся. Ну, как тебе? Этого достаточно? – спросила я.
– Тебе всё шуточки, – сказал он. – А отец мальчика? Почему ты о нем не упомянула? Он кто был? Или она мать-одиночка?
– Да, – ответила я, – она – мать-одиночка.
– Господи ты боже мой, в твоих рассказах вообще никто не женится? Ни у кого нет времени добежать до мэрии, все так в постель прыгают?
– Нет, – сказала я. – В жизни так. В моих рассказах нет.
– Ну что это за ответ?
– Хорошо, папа. Это простая история, про умную женщину, которая приехала в Нью-Йорк, полная сил, надежд, любви, доверия к миру – все очень современно, и про ее сына, про то, какая трудная у нее получилась жизнь. А замужем она или нет – это роли не играет.
– Очень даже играет, – сказал он.
– Ну хорошо…
– Себя ты уговорила, теперь меня уговори, – сказал он. – Вот что: я поверил, что она красивая, а вот что умная – сомневаюсь.
– Тут ты прав, – сказала я. – В этом-то вся заковыка с рассказами. Начинаешь писать и поражаешься своим персонажам. Думаешь, вот какие удивительные люди, а по ходу дела оказывается, что люди они довольно средние, просто хорошо образованные. А бывает и наоборот – пишешь про наивного дурачка, а он ухитряется обвести тебя вокруг пальца, и ты даже финала достойного не можешь придумать.
– И что ты тогда делаешь? – спросил он. Он лет двадцать был врачом, потом лет двадцать художником, и его до сих пор интересуют подробности – как работаешь, какими средствами пользуешься.
– Приходится дать рассказу отлежаться – пока не получится договориться с упрямым персонажем.
– Ну что за чушь ты несешь? – возмутился он. – Начни заново. Так получилось, что сегодня вечером я дома. Расскажи всю историю с самого начала. Посмотрим, что у тебя получится.
