Книга Месть Танатоса - Михель Гавен

— Она — дочь французского Маршала и австрийской принцессы, — уточнил Скорцени, — врач, хирург и психиатр. Она — тот человек, который наверняка поможет Ирме, Алик.

— Не дави на больное. А я то думаю, какого врача ты нашел? — покачал головой Алик, добавляя себе вина в бокал. — Оказывается, вот какого! Из лагеря — прекрасно. Ладно, — он прихлопнул ладонью по столу. — Все теперь прояснилось, кроме одного: чего ты хочешь конкретно? Освободить ее и отпустить в Париж — пусть там гуляет по Шамп-Элизе?

— Нет, я хочу, чтобы она осталась с нами. Как врач и ученый она нужна Германии.

— Вот уж дудки! — Алик отпил вина и в знак недоверия прищелкнул пальцами. — Уверен, что ничего не получится.

— Почему?

— Она не захочет остаться в Германии. Тем более сотрудничать с СД. Даже если ты трижды убедишь Шелленберга, Гиммлера и самого фюрера, представь, какое у нее к нам отношение после того, как она столько времени провела в заключении! Будем откровенны — там далеко не курорт. Она должна ненавидеть нашу форму. К тому же, раз она дочь Маршала и правнучка Бонапарта, — у таких обычно невероятно сильны патриотические чувства. Она боготворит Францию. Нет, я не верю, что она согласится. Впустую потраченные силы и время!

— Она может согласиться ради детей…

— У нее еще и дети! — Алик присвистнул и тут же извинился: — Прошу прощения…

— Да, у нее сын и приемная дочь. Ее муж, английский офицер, умер вскоре после окончания войны…

— Муж правнучки Бонапарта был простой английский офицер? — переспросил Науйокс. — Что-то не верится.

— Не думаю, что простой. Но если так — все выглядит очень странным, — согласился с ним Скорцени. — Я приказал Рауху проверить.

— Ну, посмотрим, что нам нароет Раух. Только, признаться, я все же не верю в эту затею, — повторил Науйокс скептически. — Единственное, что я знаю точно — так это, что отговаривать тебя бесполезно. Можешь, конечно, на меня рассчитывать. Скажешь, когда там нужно будет поддакнуть. А кстати, — вдруг улыбнулся он, — я представляю лицо Анны фон Блюхер, когда она узнает, на кого ты ее променял!

— О том, что женщина, которая сейчас находится в лагере, — принцесса Мари Бонапарт, знаем пока что только мы трое, — предупредил Скорцени и с предостережением взглянул на Ирму. — Мне известно, что тебя не надо обучать, как держать язык за зубами, потому я был откровенен, — Ирма кивнула головой, мол, все поняла. — Такой информацией не обладает даже комендант лагеря, в котором находится заключенная.

— Как это? — насторожился Науйокс. — Он что, не ведет картотеку? Кто же там работает, у Мюллера? Какие олухи?

— Эта женщина находится в лагере под чужим именем, — объяснил ему Скорцени, — Для коменданта и для всех прочих она — американка Ким Сэтерлэнд. И даже если она окажется с нами, она останется Ким Сэтерлэнд и будет продолжать числиться в лагере. Так будет лучше для нее, да и для нас — тоже. Единственный, кому я еще намереваюсь сообщить ее настоящее имя — это нашему шефу. Полагаю, Шелленберг сам решит, ставить ли ему в известность Гиммлера, или ограничиться только «американской» легендой, учитывая патологическую нелюбовь фюрера к Габсбургам.

— Что же, разумно, — поддержал оберштурмбаннфюрера Науйокс, и на этот раз — вполне серьезно.

* * *

Вздрогнув от холода, Маренн проснулась среди ночи. Она приподняла голову — кругом было тихо и темно. Стараясь не разбудить детей, она осторожно перевернулась на бок, подложив под голову ладонь. Глубокий сон, настойчиво одолевал ее.

Какое-то время она отчетливо слышала за стенами барака ленивые шаги часовых, а перед глазами мелькали электрические фонари на улицах Парижа, ледяное дыхание осени казалось ей освежающими брызгами фонтанов. Откуда-то издалека, наверное, из детства, ветер доносил запах цветущих каштанов.

Маренн устало сомкнула глаза. В который уже раз во сне к ней снова и снова приходили ее беспечные детские годы. Она видела Версальский дворец в Париже и строгую гувернантку-австриячку, учившую ее языкам, музыке и правилам этикета. Тщетно пыталась седовласая матрона привить своей непоседливой воспитаннице любовь к домашнему очагу, подготовить ее к семейной жизни, научить вязать, шить, ухаживать за детьми.

Мари скучала на ее занятиях. Куда больше ее вдохновляли грохот артиллерийской канонады и увитые лавровыми венками седые виски победителей в галерее Национальной славы. Она мечтала о сражениях, взахлеб читала о походах Бонапарта и гордилась тем, что ее двоюродным прадедом был сам великий император.

Воображение юной принцессы волновали «стендалевские мальчики», двадцатипятилетние генералы, озаренные солнцем романтические судьбы героев. Она укладывала волосы в прическу а-ля Жозефина Богарне, любила носить высокие сапоги со шпорами, свободные белые рубашки с жабо, как у знаменитого генерала Саша де Трая на картине в Доме инвалидов, и ненавидела длинные парадные платья с узкими лифами, которые стесняли движения и цеплялись при каждом повороте.

Ей нравилось скакать верхом в Булонском лесу или по бескрайним просторам Прованса, фехтовать шпагой и лежать в высокой душистой траве на берегу Роны, слушая пение цикад и смотреть в бездонное голубое небо, по которому плывут причудливые облака.

Она любила море и песок Марселя, гудки пароходов и приветственные крики моряков, легендарный Тулон и молодость Наполеона, клекот чаек перед дождем, обжигающий мистраль и умытые солнцем и влагой грозди черного прованского винограда. Старинные замки на берегах Луары, соборы Реймса и Авиньона, известняковые скалы Нормандии, баллады трубадуров и белоснежный плюмаж бонапартистских времен под парящим орлом на могиле Саша де Трая.

Тайком Маренн убегала из дома, и по названиям улиц и площадей столицы она изучала историю своей страны. Ее друзьями были парижские гавроши, разносчики газет и чистильщики обуви. Для них она не была принцессой, для них она была просто Мари и радовалась этому. Вместе они лазили по чердакам и подвалам старого города, оживляя в играх события недавно минувшей франко-прусской войны и мечтая о реванше вместе с побежденной страной, в играх всегда одерживали победу над пруссаками.

В беретах с надписью «Мститель» и «Неукротимый» они заново переживали капитуляцию Базена, вместе с солдатами Мак-Магона внимали слезам и словам маршала, учили наизусть стихи Ростана об Орленке, легендарном сыне Наполеона, плененном в Австрии, и перед скорбной статуей покоренного Страсбурга, покрытой траурным пеплом, клялись вновь высоко поднять «разбитый меч Франции».

Запыленные, с ободранными коленками и локтями, они пили воду из фонтанов у знаменитых стен Консьержери, где когда-то томилась в ожидании казни последняя французская королева, и на площади Конкорд перед Египетской колонной, где и столетие спустя ощущалось дыхание сорока веков, лежавших в пустыне перед французской армией.

С трепетом преклоняла Маренн колени перед гранитной вазой Мавзолея, на которой было написано только одно слово — «Наполеон», и в детских снах бессчетное количество раз сквозь огонь сражений и черный пороховой дым видела восходящее солнце Аустерлица и вместе с юным знаменосцем поднимала трехцветное знамя над армией победителей. Тогда она и слышать не хотела о своей второй родине, об Австрии, и напрочь отвергала все немецкое.