Книга Имперский маг - Оксана Ветловская

Поздним вечером в открытые окна налетели большие ночницы и с тугим стуком бились в колпак настольной лампы, оставляя на нём чешуйки тёмно-серой пыльцы, бумажно трепеща короткими крыльями. Штернберг читал книгу — вот что в нём никогда не менялось, так это пристрастие к книгам и к чтению за полночь. Знакомая поза сосредоточенности: сплетённые пальцы подпирают подбородок, из-за чего плечи приподняты — но не тощие юношеские, а широкие и сильные мужские, — сейчас даже от его прилежно, по-ученически склонённой большой спины, казалось, исходила смутная угроза.

Когда они обе вошли и симметрично встали по сторонам от двери, словно кариатиды, он не обернулся, но, не отрываясь от книги, ответил на невысказанный вопрос:

— До следующего воскресенья, я полагаю. — Помолчав немного, добавил: — Хорошо, не буду.

— Вот именно. — Эвелин обошла стол, отмеченный жёлтым кругом электрического света, и посмотрела в окно, в свежую, веющую дождём черноту. — Хотя бы минут десять постарайся не отвечать, пока тебя не спросят. Что за штуку Эмма притащила в дом?

— Лук. И стрелы. Я учил её стрелять из лука.

— Этого ещё не хватало. Она не мальчишка.

— Она сама меня попросила.

Мать тоже обошла стол и села напротив.

— Господи, Альрих, как ты её балуешь. Страшно подумать, что будет с твоими собственными детьми.

— Надеюсь, их не будет как можно дольше… Эвелин, я всё слышу. Насчёт десятка на стороне. Я что, похож на Казанову?

— Знаешь, Альрих, — нервозно начала мать, — мы регулярно слушаем сводки новостей. В последнее время по всем западным радиостанциям только и передают о том, что германские войска отступают и несут потери. Для Гитлера всё кончится так же, как для Муссолини. Эта война уже проиграна, Альрих.

— Нет. Германия никогда не потерпит поражение. — Штернберг по-прежнему не поднимал голову от книги.

— Германия и рейх — вовсе не одно и то же, — сказала Эвелин от окна.

— Родину не выбирают.

— Ах вот как! Если ночью к соседям вламывается полиция, если молодчики в галифе стреляют в людей прямо на улицах только за то, что те ходят в синагогу, а не в кирху…

— Так бывает, когда стремление навести порядок вырождается в…

— Порядок?! — вспылила Эвелин. — Да что ты, скажи на милость, называешь порядком? Нескончаемую войну? Бешеную пропаганду? Не говори мне о порядке и уж тем более не говори о каких-то там своих идеалах! Скажи лучше честно: ты нашёл золотую жилу. Потому что твой рейх как известный триптих: для одних ад, а для других — сад земных наслаждений!

Штернберг коротко мотнул головой, будто ему отвесили пощёчину, и исподлобья взглянул на сестру. На его скулах проступали яркие пунцовые пятна, и в точности такой же лихорадочный румянец горел на бледном лице Эвелин — из-за чего они стали очень похожи друг на друга.

— Что ж, если ты полагаешь, что это золото было для нас лишним, когда мы подыхали от нищеты… — процедил Штернберг.

— Что значит подыхать, ты лучше спроси у нашего нового соседа, Он сначала побывал в подвалах на Принц-Альбрехтштрассе, а потом больше полугода, до побега, провёл в Бухенвальде. Вот он тебе как следует расскажет! Хотя лучше бы не рассказывал ничего, а просто-напросто плюнул тебе в глаза!

— Эвелин, — тихо сказала мать.

— Да, конечно. Зачем я всё это говорю. Кому я это говорю…

— Эвелин!

Сестра вышла, хлопнув дверью. Мать молча смотрела на него. А он глядел на лампу, на то, как в жёлтый абажур с налёту врезаются тёмные мохнатые ночницы, глупые слепые твари, рождённые для мрака, и отчего их так притягивает чуждый их природе свет, почему они так упорно стремятся к нему, каким неведомым чудом им представляется эта дурацкая лампа? Одна из бабочек залетела в круглое отверстие наверху колпака, побилась внутри и скоро вывалилась снизу с поджатыми к норковой грудке лапками, убитая жаром светильника. Штернберг трясущейся рукой потянулся к выключателю, стукнул по нему, не попал, стукнул снова, и комната погрузилась во тьму. Из темноты выплывали серые, сизые, белесоватые очертания предметов. За окном чуть слышно перешёптывалась листва. Мать сидела молча.

— Альрих, — произнесла она наконец со строгой, но в то же время просительной, едва ли не умоляющей интонацией.

В сущности, она не знала, что ему сказать. Слишком непостижимым был он для неё, непроглядным, во сто крат темнее этой затихшей комнаты, Она бы и хотела испытать какое-то пронзительное понимание, какое-то совершенно искреннее тепло по отношению к нему, но чувства, смущённые его чуждостью, скованные справедливостью суждения, были способны лишь на жалость, смешанную с неизбывной опаской. Да и вообще, не стоит его злить, никуда тут не денешься: хорошие деньги есть хорошие деньги, они нужны всегда…

Было видно, как он снял очки и стал неспешно протирать их широким отворотом халата.

— Альрих, ты не хочешь поговорить с отцом?

— О чём? — обронил он с этой своей новоприобретённой отвратительной холодной отстранённостью.

— О чём-нибудь… Ведь уже четвёртый год идёт, Альрих. За четыре года уж наверняка можно было решить, что именно следует сказать, чтобы он тебе ответил.

Штернберг нервно хмыкнул, продолжая полировать очки.

— Если б такие слова существовали, я давно бы их произнёс.

— Вчера он мне сказал, что хочет с тобой поговорить.

— Неправда, — быстро произнёс Штернберг. — Неправда. Ты это сама только что придумала.

— Господи, какое же ты всё-таки чудовище…

— Точно. Монстр. Надо было меня ещё в колыбели задушить подушкой. Или отстрелить мне голову из охотничьего ружья, Или, ещё лучше, оттяпать садовыми ножницами. Это же его слова, верно?

— Прекрати, — глухо сказала мать. — Никогда раньше не подозревала, что ты настолько злопамятен. Или это они там тебя научили?

— И для всепрощения существуют пределы.

— Знаешь, раньше он всем пытался втолковать, что наш сын сидит в нацистской тюрьме. А теперь он всем говорит, что нашего сына убили…

— Ну, спасибо ему на добром слове.

— Ты даже не хочешь попытаться?

— Я уже однажды сделал попытку, тогда, четыре года назад. В то время мне как никогда прежде нужно было с ним поговорить. А теперь нам уже не о чем разговаривать.

— Альрих, порой следует прощать чужие ошибки — чтобы другим было легче простить тебе твои собственные грехи.

— Намёк ясен. Но мне не в чем раскаиваться. И вот ещё что: напоминаю, я мог бы поднять его с инвалидного кресла, теперь это вполне в моих силах… если бы он сам попросил. Но ведь он никогда меня ни о чём не попросит.

— Боже, ну до чего ты на него похож. Ну в точности такой же упрямец…

Он бесшумно поднялся из-за стола, захватив с собой книгу. Была какая-то жутковатая грация в столь плавных и в то же время столь размашистых и уверенных движениях такого большого, длинного существа. Даже его отец, в молодости очень изящный, невзирая на свой не менее внушительный рост, никогда не отличался ничем подобным.