Книга Новая журналистика и Антология новой журналистики - Том Вулф

Пресс-агент кивает и по пути к двери говорит:

— Мы можем еще что-нибудь для вас сделать, пока вы в городе?

— Только забрать меня из города, беби. Всего лишь забрать меня отсюда.

Пресс-агент медленно пятится, ступая по ковру словно в балетных туфлях по битому стеклу. Служанка-испанка (Ава настояла, чтобы она была благородных кровей: «Она меня любит и ни на шаг не отходит») закрывает двери и скрывается в соседней комнате.

— Ты же выпьешь, беби? Последний пидор, который ко мне приезжал, болел подагрой и не мог выпить и рюмашки. — Она рыкает, как гепард — подозрительно похоже на то, как это делала Джеральдина Пейдж в роли Александры дель Лаго[60], открывает бар и готовит напитки: мне шотландское виски с содовой, а себе берет рюмку коньяка и фужер шампанского «Дом Перигнон», который тут же выпивает, наполняет снова и начинает потягивать шампанское через соломинку, как сироп. Ноги Авы перекинуты через подлокотник ее шикарного кресла, а шея Авы, бледная и длинная, как горлышко вазы для цветов, вытянута вверх, как у плантатора-южанина, озирающего свое хлопковое поле. В свои сорок четыре года она остается одной из самых прекрасных женщин на земле.

— Не пялься на меня. Я встала в четыре утра перед этой проклятой премьерой «Библии». Премьеры! Своими руками убью этого Джона Хастона, если он еще раз потащит смотреть такое фуфло. Там десять тысяч человек лезли ко мне. В толпе у меня развивается клаустрофобия и мне трудно дышать. Боже, они сразу направили на меня телекамеру и начали орать: «Скажи что-нибудь, Ава!» В перерыве я заблудилась и потеряла свое проклятое кресло, уже погас свет, и мне пришлось просить помочь этих девчонок со взбитыми прическами и фонариками: «Я с Джоном Хадсоном», — а они говорили: «Мы не знаем никакого мистера Хадсона, он откуда?» Я бродила в темноте по проходам, а когда наконец нашла свое место, там уже сидел какой-то тип. Я ему такое устроила! Должна тебе сказать, беби, киношники из «Метро» много потеряли, что все не засняли. В довершение всего оказалось, что я забыла в лимузине мантилью. Это же не подарок на память, это мантилья. Другой такой мне никогда не найти. Потом Джонни Хастон потащил меня на эту вечеринку, мы там стояли и улыбались Арти Шоу, за которым я, блин, была замужем, беби, и его жене, Эвелин Кейс, на которой Джонни Хастон был женат, блин. И что я после всего этого могу иметь? Самая сильная головная боль в этом городе. Черт, там никому ни до кого не было дела. Только представь себе: Ава Гарднер торчала там у всех на виду, и какие потом об этом буду россказни! Боже, ты представляешь? Черт, я все это перенесла только для того, чтобы сегодня утром Босли Кроутер написал, будто я выглядела, словно позировала для памятника. Я всю дорогу дергала Джонни за руку: «Боже, ну и подлянку ты мне устроил». Да там всем было наплевать, во что я одета и что сказала. Им другое надо: «Ава пьяная!», «Ава еле на ногах держится!». Но этот цирк последний. Я им не игрушка. И не двужильная. Мне страшно, беби. Я испугалась. Ты можешь понять, что это такое — испытать испуг?

Она закатывает рукава выше локтей и еще раз наполняет рюмку. В облике актрисы нет ничего, что бы говорило о ее образе жизни: пресс-конференции в полумраке и под звуки оркестра; тореадоры, которые посвящают ей стихи и публикуют их в газетах; вазелин во впадине между грудями, чтобы лучше их подчеркнуть; а еще она без устали рыскает по Европе, как женщина без родины, настоящая Пандора, с ящиками-чемоданами, полными коньяка и походных баров («чтобы быстро войти в тонус»). Ни одной предательской виноградного цвета полоски на лице, позволяющей предположить происшествия или скандалы, из-за которых в середине ночи приезжает полиция, или танцы до рассвета в барах Мадрида.

Звякает звонок входной двери, и входит прыщеватый юноша с прической под битлов. Он привез на лимузине с Кони-Айленд дюжину смачных хот-догов.

— Угощайся, — говорит Ава, устроившись по-турецки на полу, и вонзает зубы в полупрожаренный лук. — Ты все время на меня смотришь! — неуверенно произносит она, заправляя девчоночьи локоны за уши.

Я замечаю, что она в своей мини-юбочке выглядит как студентка колледжа Вассара.

— Вассар? — вскидывается Ава. — Это не у них все время какие-то неприятности?

— Это у Радклиффа.

Она издает легкий стон. Снова — Александра дель Лаго.

— Я увидела себя в «Библии» и сегодня утром сходила к парикмахеру и укоротила волосы. Именно так я выглядела, когда снималась у МГМ[61]. Сколько лет прошло. Это еще что? — Она прищуривает глаза, пронзая гостя, прожигая дыры в моем блокноте. — Только не говори, что ты из тех, кому надо все время что-то записывать на разных листках. Убери. Ничего не записывай. И не проси, а то я ни на один твой вопрос не отвечу. Не мешай мамочке говорить. Мамочка сама все знает лучше всех. Хочешь что-то спросить? Я тебе расскажу. Спрашивай.

Я спрашиваю, так ли она ненавидит все свои фильмы, как «Библию».

— Боже, да что я такого великого сделала, чтобы об этом говорить? Шагу мне не давали ступить. Вот почему мне стыдно, что я двадцать пять лет была кинозвездой и ничего особенного не сделала, мне не о чем говорить. Все, что у меня есть, так это три моих бывших мужа, и, кстати, надо позвонить Арти[62]и спросить, когда у него день рождения. Я не помню даже, когда у кого день рождения в моей семье. А свой помню только потому, что он пришелся на Рождество. Ну, почти. На Рождество двадцать второго года. Я родилась под знаком Козерога, а значит, вся жизнь черт-те какая, беби. В любом случае мне нужно узнать, когда день рождения Арти, потому что я получаю новый паспорт. Путешествую по Европе, но не собираюсь отказываться от своего гражданства, беби, ни для кого. Ты не пытался когда-нибудь, живя в Европе, выправить новый паспорт? С тобой обращаются, будто ты этот чертов коммунист или еще кто-нибудь в этом роде. Дьявол, из-за этого мне пришлось сматываться из Испании, потому что я ненавижу Франко и ненавижу коммунистов. А сейчас у меня требуют список всех моих разводов, и я их послала к черту, то есть в «Нью-Йорк таймс» — там обо мне знают больше, чем я сама!

И что, за все годы в МГМ не было ничего забавного?

— Боже, после семнадцати лет этого рабства — и ты мне задаешь такой вопрос? Я все там ненавижу, дорогой. Я не совсем дура и не бесчувственная, а они пытались продать меня как собаку-медалистку. Они делали из меня то, чем я никогда не была и не могу быть. Все время писали в моей студийной биографии, что я дочка фермера-хлопковода из Грабтауна. Чтоб ему… этому Граб… Грабтауну, Северная Каролина. Он и выглядит, как называется. Надо было мне там и оставаться. Дома и на нормальный ночной горшок не заработаешь, но будешь счастлива. А я… ты только посмотри на меня. Что я от всего этого получила? — Она допивает свой коньяк и наливает себе еще. — Я счастлива только тогда, когда абсолютно ничего не делаю. А если за что-то берусь, у меня все из рук валится. Я ничего не умею и поэтому взяла за правило доверять режиссеру и отдавать ему свое сердце и душу. Но ничего больше. — (Снова легкий рык гепарда.) — У меня куча денег, могу бездельничать сколько хочу. Никому особенно не доверяю, поэтому сейчас работаю только с Хастоном. Всегда доверяла Джо Манкевичу[63], но однажды во время съемок «Босоногой графини»[64]он сделал то, чего я ему никогда не прощу. Он оскорбил меня. Он сказал: «Большего тупизма, чем у тебя, еще не видел». И после этого я в нем разочаровалась. Чего я по-настоящему хочу, так это еще раз выйти замуж. Давай-давай, смейся, все смеются, но как же потрясающе было бы бегать босиком по дому и готовить ужин для какого-нибудь сукиного сына, который будет тебя любить всю оставшуюся жизнь. Никогда у меня не было хорошего мужа.