Книга Магия книги - Герман Гессе

1923

«ДНЕВНИКИ»

Эти записки обнажают нежнейшее сердце Гофмана, и до такой степени, что иногда думаешь, какое кощунство, что они опубликованы. Но каждый, кто по-настоящему любит автора «Золотого горшка», всей душой полюбит и «Дневники». Для начала нужно в них вчитаться, ведь эти записки никоим образом не предназначались для публикации. Сухие заметки о денежных делах, о полученных письмах, о посещении театров — всюду сокращения, что обычно для записных книжек, и среди них — столь же торопливые, сокращенные, сумбурные и безоглядные — строки, содержащие самые деликатные сердечные переживания человека и художника, самые бурные излияния чувств, горестные сетования! Порой этот смерч страстей озаряется словно холодным блеском молнии, необычайно ясным пристальным взглядом художника, наблюдающего себя как бы со стороны, взглядом холодным, трезвым и даже, как может показаться, циничным. Эти листки с их немногословной искренностью могут бесконечно много дать психологу.

1916

* * *

Читателя-лакомку «Дневники» Гофмана разочаруют — они писались не для чужих глаз, тем более не для публики: их резкий, сжатый, почти телеграфный стиль не привлечет поверхностного читателя. Но тем больше откроет в них ищущий ум и серьезный вдумчивый друг, ибо этой быстрой, невероятно сбивчивой речью Гофман рассказывает нам захватывающую историю о жизни сердца и о творчестве художника.

Сама натура Гофмана такова, что всегда влечет к себе тех, кто однажды почувствовал ее притяжение, порой в ней разверзаются бездны, и каждый раз, при виде их, мы задумываемся и мечтаем, преисполнившись любви.

Кроме того, в этих столь разнообразных записках мы очень часто замечаем, каким ответственным было отношение Гофмана к творчеству, а обратившись к иным местам, которые на первый взгляд представляются исключительно личными по содержанию, мы можем сделать заключение о важнейших вопросах психологии творчества. Для людей безразличных к Гофману эта книга бесполезна, для тех, кто любит Гофмана, она сокровище.

1919

НОВАЛИС

* * *

Этот изумительно богатый, гибкий, смелый дух, этот истинный провидец, читающий в человеческих душах, сто лет тому назад увидал в мечтах и предсказал идеал немецкого духовного развития; более того, идеальный синтез научной мысли и чувства он сформулировал и разработал так масштабно, как это удалось, кроме него, только Гете. Его голос — это голос Германии, уже ставшей легендой, страны духа и благочестия, в существование которой многие сегодня не верят, ибо на поверхности немецкой жизни она сегодня уже не проявляет себя.

В поэзии, в поэтической речи этого почти всецело одухотворенного человека жила та единственная в своем роде чувственная красота и изобильность, та гармония духовного и телесного, какие мы находим лишь у безвременно умерших поэтов. С благодарностью и глубоким волнением мы следуем за его крылатой мыслью и растроганно храним память об этом человеке, чей первый биограф сумел найти прекрасные слова о нем: «Он говорил, что ему привольно живется в стране чувств, но не чувственности, ибо внутреннее чувство всегда главенствовало у него над чувством внешним. Стало быть, в мире земном он создал себе незримый мир. Это и была страна его мечты. Туда он ушел от нас, рано завершив свой земной путь».

1919

* * *

Есть тихие дети с огромными мечтательными глазами, и взор их трудно выдержать. Им предрекают недолгую жизнь и смотрят на них как на благородных чужаков, почтительно, и в то же время с жалостью.

Такое дитя — Новалис. Люди толпы мало о нем знают — лишь имя да два или три гимна. В образованных кругах он также известен мало, и одно из подтверждений тому-факт, что нынешнее издание его сочинений выходит после полувекового перерыва.

Глубоко симпатичен и притягателен облик этого поэта, чьи песни и даже литературный псевдоним звучат и в наше время словно изысканная музыка, ласкающая слух, хотя творения столь рано ушедшего поэта не стали широко известными и не оказали влияния вне пределов узкого кружка любителей литературы. Новалис умер двадцати восьми лет от роду, и унес с собой в могилу лучшие ростки раннего немецкого романтизма. В воспоминаниях друзей живет глубоко почитаемый ими образ Новалиса, неотразимо прекрасный и юный, всеми любимый, безвозвратно утраченный, и от его незавершенных сочинений веет благоуханием тайной любви, какого нет, наверное, ни в одном из творений других поэтов.

Он был величайшим гением среди основателей первой «романтической школы», которую, к сожалению, до сих пор нередко путают с более поздним, блеклым запоздалым цветком немецкого романтизма и с ним заодно обрекают забвению. В действительности в истории немецкой литературы редки времена, столь же чарующие и интересные, как эпоха раннего романтизма. Увы, о судьбе этой эпохи можно поведать в нескольких словах: короткой была история кружка молодых литераторов, которые погибли как художники по вине господствовавшего направления того времени — чудовищно возвысившейся философии. Однако истинно трагическим в судьбе этой школы было то, что ее величайшая надежда, ее единственный поэт высочайшего класса умер молодым. Этим молодым поэтом был Новалис.

Такой интересной, живой литературной молодежи не было в Германии никогда, кроме того времени, когда Вильгельм Шлегель начал собирать вокруг себя друзей, когда его брат Фридрих в Берлине подружился со стойким и усердным Шлейермахером, а запальчивый, неутомимый Тик увлек нерешительного Ваккенродера и воспитал из него поэта. Шлейермахер вынашивал в искренне восторженной душе свои эпохальные «Речи», Шлегель-старший сплетал филигранное кружево своих блестящих критических статей и вместе с Каролиной, непреклонно твердой духом, уже приступил к переводам из Шекспира, ставшим бесценными творениями. Фридрих Шлегель, занятый тысячей противоречащих друг другу планов и восторгов, писал «Люцинду», нашумевшую в то время, но для нас уже неинтересную, Гете уже обратил внимательный взор на обоих братьев, Новалис же, рано созревший, простер свою тонкую руку к венкам, наградам высшему духу. Помимо Фихте, выступил Шеллинг, философ с глубокой душой, новый и значительный.

Кроме Дильтея («Жизнь Шлейермахера») и Гайма («Романтическая школа в Германии») ни один историк литературы по-настоящему не оценил всей изобильности и своеобразной прелести той эпохи. В течение многих десятков лет под рубрикой «романтизм» без разбору сваливали в одну кучу самые разнообразные явления литературы.

И все же злоупотребление словом «романтизм» и плохое знакомство с названными выше превосходными книгами Дильтея и Гайма — не единственная и даже не самая важная причина того, что произведения Новалиса были почти полностью забыты. Его трудно читать, труднее, чем кого-либо из немецких авторов нового времени. Все, чем мы располагаем, это почти сплошь фрагменты, в которых поэт находится еще в начале своего пути, ведущего прочь от философствования, к чистой поэзии. И все же эти фрагменты щедро вознаграждают хороших читателей. Читая их, чувствуешь, что уже подготавливается освобождение творческой личности, столь нужное и эпохе, и школе, путь, на котором Новалис сделал наиболее значительные шаги. И болезненно остро чувствуешь: проживи он на десять лет дольше, и наша литература обрела бы еще одного поэта, чье творчество осталось бы в веках. Будем же читать эти фрагменты, и, читая их, мы вновь и вновь, словно наяву, будем видеть милое, изможденное, прекрасное, светлое лицо так рано ушедшего юного поэта. Несказанно больно при мысли, что мы, строго говоря, не располагаем полным собранием его сочинений. Оно было бы поистине бесценным. Ведь, например, и Людвиг Тик оставил нам несколько романтических сказок редкостной, утонченной прелести, однако в одной лишь строчке Новалиса, которая, оставаясь фрагментом, сполна не удовлетворяет читателя, бесконечно больше от волшебства высочайшей поэзии. Отдельные фрагменты, как и его стихи, проникнуты неописуемой нежностью, душой. Его слова порой подобны ласковому прикосновению, а иные так прекрасны, что хочется, затаив дыхание, обо всем позабыв, наслаждаться лишь этой чистой, почти неземной красотой. Его мысль дышит живым теплом светлой, необычайно притягательной личности. Ведь Новалис, столь часто предстающий нам как человек, чуждый всякой чувственности и далекий от мира, не был ни аскетом, ни духовидцем. Как бы то ни было, в его личности есть нечто чудесное, необъяснимое, и таковы его жизнь и его смерть, о которой повествует короткий рассказ современника, дошедший до наших дней и глубоко трогающий сердце.